Статьи и публикации [Pagez.ru]



Начало: Статьи и публикации

Никита Кривошеин
Хождение по мукам мирянина-эмигранта

Некоторое время назад (1 апреля 2003) Святейший Патриарх Московский и Всея Руси Алексий выступил с инициативой о создании единой западноевропейской митрополии. Это предложение получило большой резонанс и... никакого результата. Более того, по словам очевидцев, не было и свободного обсуждения. По просьбе автора публикуется открытое письмо Никиты Игоревича Кривошеина, посвященное этой теме. (Обсуждение на форуме "Православная Беседа")

С 1971 г. я снова живу в Париже, городе, где родился и куда вернулся после 25-ти лет проживания в бывшем СССР. После того как пришёл в себя от шока переезда, а на это пошло немало времени, решил найти себе в Париже церковь куда ходить. В парижской эмигрантской газете публиковались расписания служб православных приходов. Критерий выбора у меня был несложным - куда поближе. Оказалось - церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы, Константинопольской юрисдикции. Прикатил туда в воскресенье утром на своём мотороллере и сразу понял, что этот храм знаком мне по изданиям и Вестнику РСХД! Церковь стала близка не только топографически, там были отпеты мои родители, там мы были венчаны и крестили сына. Сперва настоятелем был, светлой памяти, отец Игорь Верник, потом, и поныне, отец Николай Ребиндер. Благодаря этому прекрасному пастырю прихожане смогли побывать в нескольких паломнических поездках по России, сам он в дружеских отношениях с духовенством Дивеевской обители и Псково-Печерского монастыря.

Ничего удивительного в том, что для о. Николая Ребиндера обращение Святейшего Патриарха Алексия, с предложением постепенного создания единой православной митрополии в Западной Европе было в радость?

Удивительно другое, что это обращение оказалось в великое озлобление немалой части парижских клира и прихожан! Настолько, что стены предела нашего храма задрожали и запестрели буквально китайского свойства "дадзи бао", самодельными листовками с неожиданно злобной реакцией на обращение Патриарха Алексия! Содержание листовок на двух языках, всяческое, в основном - утверждения, что "православие во Франции не должно иметь ничего общего со страной исхода наших отцов, и ещё меньше с закостеневшей и погрязшей в квази-средневековом ритуализме Русской Православной Церковью и, что остатки русского Православия на Западе и литургически, и языково, и "культурно" есть самостоятельное церковное формирование и ничего общего с Россией и её верующими не имеющее".

Это чтение (да и разговоры) так мне стали противны, что решился попробовать рассказать о своём хождении по юрисдикциям.

* * *

Первое моё воспоминание церковное - больно врезывающийся в колена во время Отче наш ворсяной ковёр, мальчики тогда носили короткие штаны. 1938 г. мне четыре года, это в Соборе Александра Невского, в Париже. Каждое воскресенье мы стоим за обедней, наше место - рядом с замечательным хором Афонского, по соседству со старушкой Шидловской, прямой, строгой, с военной выправкой...

Война была поводом к тому, что посещения храма перестали быть ежевоскресными. В 42-ом мама ходила со мной молиться в домовую церковь русской детской колонии в Вильмуассоне. Служил там о. Борис Старк, один из будущих послевоенных священников репатриантов. Он скончался в Ярославле. Сорок лет прожитые им в СССР почитаемым протоиереем были более благополучны чем у многих его вернувшихся в страну коллег, были среди них и посаженные, и сосланные. Кульминацией и торжеством моего детского церковного хождения оказалось то воскресенье 1946 г., когда я на Рю Дарю - так русские парижане обозначают свой собор Св. Александра Невского - был допущен прислуживать митрополиту Евлогию. После окончания службы он меня потрепал по щеке и сказал: "Я знаю твоего отца".

В 1948 г., четырнадцати лет, мы "перенеслись" в СССР, в Ульяновск. Первый год ходил в школу, где учился Ленин, а потом стал работать на заводе. В этом городе почти всю войну пребывал Патриарх Сергий. Ему приписывают восклицание "Сидехом на реках ульяновских и плакахом". С нами происходило ровно то же самое. В Ульяновске было две церкви, одна на улице Водников, да часовня на кладбище. Главную, за четыре года там пребывания, я посетил всего несколько раз. Это происходило при жизни тов. Сталина, в дощатом храме было гулко-безлюдно и даже старушек мало. И вокруг, и в моей жизни тех лет, было очень плохо, и сил хоть на минимум молитвенности не находилось... Осенью 1952 г. благодаря репатрианту Н.А. Полторацкому (он преподавал в Одесской семинарии) нас с матерью в Новодевичьем принял сам митрополит Николай (Ярушевич) Крутицкий. Мы пришли к нему хлопотать о тогда сидевшем в лагерях отце. Владыка Николай был очень обходителен, обещал мамину челобитную "передать прямо в руки Швернику", а матери - скорую преподавательскую должность в Одессе.

С этим мы вернулись в Ульяновск, ничего для нас не переменилось, жизнь продолжалась своим чередом, и мы этому даже не удивлялись. Осенью 1952 г. я оказался в Москве студентом, и благодаря покойной Нине Константиновне Бруни (дочери Константина Бальмонта) нашёл дорогу в храм Иоанна Воина на Якиманке. Там были службы и пение - как в парижское отрочество. Там - не помню как вышло - я изумлённо слушал богохульственную панихиду "Со святыми упокой.. Господи, душу раба твоего Иосифа..." Месяц спустя, в Великую Пятницу утром, сообщили о прекращении дела врачей-отравителей. Прихожанин этого храма Иван Бруни с уверенностью сказал: "Наши скоро вернутся!" (из Воркуты и Тайшета). В этой церкви я свыкся с "коллективными исповедями" (так легко отвечать "грешен" на все вопросы батюшки), привык к совмещениям в одном пространстве и времени главных событий жизни: у алтаря шли венчания, в пределах конвейерные крещения и одновременно - серийные отпевания... Освоить надо было и отгороженность, почти недоступность священников. Мучительнее всего - не боюсь слова - было сохранить в себе неосознанную надежду и слушать как настоятель совсем нередко читал Патриаршие послания насчёт Кореи, потом Вьетнама, Мира во всём мире и империализма... Благодарю Господа, что дал стерпеть ложь и пропаганду вперемешку с молитвами и чтением Писания. Те же тексты, и похлеще (!), выходили за ограду церковную и попадали в газеты.

Рассказываемое может показаться никому ненужным вламыванием в открытые двери. Видно было по всему, что молящиеся вокруг меня смирились постепенно и давно. Для меня же всё это было надреальным, как и вся советская действительность.

В Ленинграде, в 1954 г., я посетил отца Андрея Сергеенко, прекрасного священника репатрианта. Он меня обласкал и утешил как мог, хотя бы тем, что признался в том, что сам близок к отчаянию! Вскоре из города на Неве он был удалён на приход в дальнюю провинцию. Позднее мне стало понятно, что в сталинские и пост-сталинские годы у меня собственных сил даже на малую набожность не набралось бы. Службы хоть и в порабощённых и поруганных приходах спасли меня от удобного убежища безверия.

Обстоятельно рассказать о том почему я поныне благодарен Промыслу за то, что в 1957 г. КГБ меня упрятало и направило на три года в мордовские лагеря - слишком долго получилось бы. Но шесть месяцев моей одиночки - это простор задуматься не только о земном. Благодарен Спасителю ещё больше - за встречи с хорошими людьми в лагере. В особенности со священниками посаженными за исповедничество: это, светлой памяти, литовский каноник Станислав Кишкис, он отбывал уже второй срок, и отец Вячеслав Якобс, старше меня лет на десять, вологодский священник. Родился он в Таллинне, в русской тамошней эмиграции, церковное призвание у него было с самого отрочества. По получению диплома ленинградской Духовной Академии он был на приходе в Вологде, проповедовал проникновенно, роздал несколько бердяевских книжек молодым людям, устраивал музыкальные вечера. Было в нём такое сильное "не наше", что долго ждать лагерного срока ему не пришлось. В мордовской зоне меня отец Вячеслав - впервые после Парижа - "индивидуально" исповедывал и причащал. И не меня одного. Ходить к нему за утешением не надо было: одно то, с какой кротость он терпел сосуществование с лагерниками не похожими на ангелов, лишение церковной радости, отрыв от своих, труд по понуждению и было для всех утешением. Всегда ровный, неизменно умный, ласково-улыбчивый... Благодарность моя ему на всю жизнь. Положение в Церкви он знал куда лучше моего (да и Патриархия не обременяла органы и суды ходатайствами о нём). По освобождению он вернулся в Таллинн, получил приход. В середине шестидесятых я его там навестил - проповеди его были не о Ближнем Востоке и не об империализме. После 1991 г. отец Вячеслав (он овдовел) стал епископом, сейчас он Митрополит Эстонский. После конца Советов среди эстонских православных вышли понятные расхождения: оставаться ли под омофором РПЦ, или вернуться к довоенному статусу - отойти под Патриарха Вселенского?

Митрополит Корнилий (Якобс), с учётом того, что он пережил в советских лагерях, менее всего был " политическим агентом Москвы", в чём наперебой обвиняли Владыку эстонские газеты того времени. Он мог предпочесть второе решение, для иных это было даже понятнее. Он же мужественно и рискованно добился и сделал всё, чтобы как можно больше эстонских приходов оставались в лоне Матери-Церкви!

И почему бы сегодня, именно с него не брать пример этим православным парижанам, моим сверстникам?! Которые знакомы, кстати, с русским православием разве что по образцово-показательному в советские годы Сергиеву Посаду. Уж не им в своих "дадзи бао", указывать мне, видевшему церковное мученичество, что РПЦ лишена достоинства!

В начале шестидесятых, после выхода из зоны я вернулся в приход Иоанна Воина. Идя туда к Пасхальной заутрене я наблюдал пьяное хулиганье улюлюкающее под гитару, а их друзья из "народной дружины" пропускали в храм одних старушек.

В те же годы Москву стал посещать мой дядя, Владыка Василий (Кривошеин) Архиепископ Бельгийский и Брюссельский. Относился он ко мне хорошо. Как-то (мы были наедине) я его прямо спросил о причинах в силу которых, кстати, при свободе выбора, он, эмигрант и белый офицер, решился пребывать в лоне РПЦ? Ответ его был чётким: "Ради будущего. Внутри Церкви необходима преемственность хоть какой-то части людей свободных, могущих быть опорой для лучшей части иерархии внутри страны, людей хотящих и не боящихся говорить правду". Сам Владыка так и поступал, что в Брюсселе, что в Советском Союзе. С уверенностью он добавил, что "если не он, то я увижу как будут переосвящаться кремлёвские соборы" Это было пророчество, но мне тогда подумалось, что пожилой человек принимает желаемое за действительное!

А сейчас парижане, мои сверстники, которые в советские годы считали за благо издавать и конспиративно посылать в Советский Союз ящики с духовной и запрещённой литературой, говорят мне о косности русского православия и о том, что настало время избавиться от "русского фольклора" и церковно-славянского языка! Бывая часто в русской столице они не стесняются прилюдно обвинять в личной заинтересованности тех московских священников, которые посильно стараются способствовать церковному единению...

Другие русские парижане сетуют о том, что трёхчасовые службы в московских приходах слишком длинны и они "не для нас, людей западных!"

Как Кавторанг в "Иване Денисовиче" я восклицаю - "удивляюсь и проклинаю!" И спрашиваю: "так, что же вам надо?"

Чудом Господним страна и Церковь избавлены от восьмидесятилетнего наваждения. Процветает православное книгоиздательство, а следовательно и нужда в книго-посылках отпала. Вовсю идёт церковное строительство, возрождается религиозная мысль, к святыням - поезда паломников! Канонизированы Новомученики! Вошла в силу церковная доктрина запрещающая священству любые контакты с спецслужбами. В приходах стоят и молятся офицеры, люди из милиции. Обильно и щедро работают благотворители. Церковные люди могут свободно думать кто так, а кто по-другому.

А парижские православные, часто с громкими фамилиями, продолжают предпочитать выработавшийся за годы эмиграции литургический самодел, часто с фламандским акцентом!

Да простит меня читатель за неграмотность: не знаю ни канонического права, ни церковной икономии. Достаточно мне виденного, чтобы утверждать, что будущее русских приходов в Западной Европе это братское единение с Матерью-Церковью и обогащение приезжающим православным народом, всё в большем количестве пребывающим во Францию из России.

Никита Кривошеин, Париж