Тексты, справочники и документы [Pagez.ru]



Начало: Тексты, справочники и документы

В.С. Непомнящий
Да ведают потомки православных

Глава из книги "Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы"

"О какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как закончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм".

Так писатель и журналист Михаил Погодин вспоминал о чтении Пушкиным "Бориса Годунова" 12 октября 1826 года, через месяц с небольшим после возвращения поэта из Михайловской ссылки. Примерно через месяц после чтения Погодин записывает в дневнике: "Переписывал с восхищением "Годунова". Чудо!" - и еще не раз поминает в дальнейшем пушкинский шедевр.

Через четыре года трагедия Пушкина издана, в январе 1831 года он дарит ее Погодину, и тот отмечает это событие в дневнике. А через четыре месяца, 30 апреля, Погодин записывает: "К Пушкину, и с ним четыре битых часа в споре о "Борисе"..." Речь шла о вине или невиновности Бориса Годунова в смерти царевича Димитрия. Еще в 1829 году Погодин напечатал статью, где доказывал, что Борис к этой смерти непричастен; сохранились замечания Пушкина на полях этой статьи: Пушкин спорит с нею, он твердо стоит на той позиции, с какой написана его трагедия,- однако среди его возражений нет, пожалуй, ни одного неопровержимого. Но и у Погодина убедительные аргументы отсутствуют. И вот после выхода в свет пушкинской трагедии спор возобновляется с новой силой.

Вопрос о смерти Димитрия так же неясен и сейчас; юридически не доказана ни виновность Годунова, ни непричастность его к драме, послужившей толчком эпохе, получившей название Смутного времени.

Достойно изумления - об этом уже говорилось выше (см. "Предполагаем жить"),- что, задумав написать трагедию об истории России, молодой Пушкин из всей громады возможных сюжетов выбрал именно этот, с точки зрения строгой истории считающийся неясным, построил произведение на версии, которая, как он хорошо знал, не подтверждена, и сделал это вовсе не в порядке "поэтической вольности" ("Клевета и в поэмах казалась мне непохвальною",- писал он), а повинуясь, думается, интуитивному пророческому чувству. Через неполных сто лет после окончания его трагедии, в 1918 году, был убит не только наследник престола, была расстреляна вся семья во главе с последним российским царем.

Как и большинство пророчеств, пушкинское пророчество не было услышано - даже когда сбылось. Не понимали его и мы. Хотя читали "Бориса Годунова". Хотя знали о расстреле царской семьи.

Но вот с недавних пор это событие все больше занимает нас, волнует и ужасает. Точно мы очнулись от наваждения.

Но еще в 70-х годах в одной литературной аудитории я своими ушами слышал от автора нашумевшей тогда книги на эту тему:

- Понимаете, Алексей был законным наследником и мог стать знаменем; к тому же, не забывайте, мальчик был очень красив, это тоже имело значение. Поэтому его обязательно надо было уничтожить...

И никто из присутствовавших слова не вымолвил. Легкая неловкость, впрочем, была, но носила характер естественной жалости к ребенку; все остальное никого особенно не смутило: мало ли крови пролилось "в то суровое время". Не встретило заметной реакции и утверждение, что организатор избиения Юровский был "кристально чистый человек".

Словно мы пребывали в каком-то вывернутом, извращенном мире, где все стоит на голове, где совести, этому - говоря словами пушкинского Барона - "незваному гостю, докучному собеседнику", отказано от дома.

Пушкин такое сознание описывал не раз, и впервые - именно в "Борисе Годунове": в знаменитом монологе "Достиг я высшей власти" Борис, пытаясь понять природу своих тяжелых предчувствий, мрака на душе, находит все причины исключительно вне себя - прежде всего в "неблагодарности" народа, "черни", в "молве", одним словом, в "мирских печалях". И только в самом конце монолога вспоминает о совести - но видит в ее угрызениях не указующее и спасительное начало, а бессмысленное истязание, от которого "рад бежать, да некуда..." - остается лишь жалеть себя: "Да, жалок тот, в ком совесть нечиста" (слово "жалкий" в пушкинское время означало - достойный жалости).

Это - обратная логика мира "антиподов", в котором оказывается человек, совершивший грех; мира, из которого все видится наоборот: черное - белым, ложь - правдой, а беззаконное убийство беззащитных людей - извинительной необходимостью "сурового времени".

И вот теперь, когда мы делаем попытку выкарабкаться на свет Божий из мира, где физический и духовный террор был законом и нормой, идеологической и чуть ли не "моральной",- совесть людей стало тревожить преступление, совершенное семьдесят с лишним лет назад. Более того, народная интуиция понемногу постигает, что начало террору как норме было положено не в 30-е, ни даже в 20-е годы, - начало было положено в 1918 году бессудным расстрелом русского царя и его семьи.

Могут возразить: сопоставимо ли это с террором против сотен тысяч, миллионов?

Ведь человеку советскому трудно понять, что такое, на протяжении ряда досоветских веков, было для русского человека - царь.

В одной из самых напряженных сцен "Бориса Годунова" Борис, встревоженный тем, "Что в Кракове явился самозванец И что король и паны за него", интересуется вовсе не тем, чем - с нашей современной точки зрения - должен интересоваться в такой ситуации "лидер" государства: вовсе не численностью угрожающих ему сил, не тем, какие иные силы за ними стоят, чьи интересы представляют,- нет, его волнует только одно: "Узнал ли ты убитого младенца,- спрашивает он Шуйского, посланного им когда-то, после гибели царевича, в Углич,- И не было ль подмена?" Трижды он задает этот один-единственный вопрос, добиваясь от Шуйского, под страхом казни, откровенного ответа. То есть самое главное для Бориса - кто ему угрожает. Если самозванец - все решает сила. Если чудом уцелевший наследник, то есть законный царь,- с ним Бог, и дело Бориса безнадежно.

"Никто против Бога да против царя", "Один Бог, один государь", "Бог на небе, царь на земле" - такие пословицы, а их у нас было не счесть, выражали народное отношение к царской власти, народное понимание ее сущности. Царская власть мыслилась не как административная, понимание ее было не политическим, не юридическим, вообще не мирским - оно было связано с духовной основой России - православной верой.

"Царство Мое не от мира сего" (Ин.18,36). Эти слова Христа определяют существеннейшую черту православного христианства - его "неотмирность", свободу от излишней привязанности к временному, преходящему, острое сознание того, что все земное непрочно и заслуживает лишь относительного внимания в перспективе Царства, которое не от мира сего. Отсюда характерное преобладание идеализма над прагматизмом, черта, глубоко соответствующая национальному характеру как в его лучших, так и в прискорбных проявлениях. Жизненная практика редко соответствовала высоте православного идеала - отсюда огромная роль понятия греха в народном сознании и в русской культуре. В силу высоты устремлений, высоты требований к человеку - рядом с сознанием нашей греховности - допетровская Русь, при всем темном, что в ней было, называлась Святой Русью, и название это было народным.

Церковь была абсолютным центром русской жизни; это было не "учреждение", не общественный институт или идеологическая платформа, но совокупное, соборное единство всех православных, от крестьянина (видоизмененное христианин) до царя. Перед Богом и Церковью все считались равны, ее духовным и нравственным руководством была проникнута вся жизнь, ее пастыри перед Богом отвечали за души людей.

Заботой же царя было отвечать за те земные условия, при которых могла осуществляться христианская жизнь народа; царское звание возлагалось на монарха - через Церковь - Богом.

Конечно, все это - в идеале; и царь - человек, и Церковь - люди; но когда в человеческой истории удавалось людям воплотить неотмирный идеал в мирской действительности? "Бог на небе, царь на земле" - это вовсе не значило, что царствующий свят или непогрешим,- церковные иерархи обличали и царей. Но люди знали, что Бог дает такого царя, какого они заслужили ("Владыкою себе цареубийцу Мы нарекли",- говорит Пимен). Царь и народ - одно: "Народ тело, царь голова". Свят не сам царь по своим качествам - свята воля царская, свято служение царя, его место в жизни страны и народа, свят царский престол в миру, как в храме - алтарь с престолом Бога. Каждый православный перед личным Богом, Христом, отвечает за свою бессмертную душу; царь - единственный, кто несет личную же ответственность за весь народ. "За царское согрешение Бог всю землю казнит, за угодность милует".

В царской власти виделась, в идеале, наиболее гуманная власть: соблюдая закон человеческий, она в то же время - выше закона: "Одному Богу государь ответ держит".

"Зачем нужно,- говорил Пушкин Гоголю,- чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон - дерево; в законе человек слышит что-то жесткое и небратское. С одним, буквальным исполнением закона недалеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям в одной только полномощной власти. Государство без полномощного монарха - автомат; много, много, если оно достигнет того, до чего достигли Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? - Мертвечина. Человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит".

Слог, конечно, гоголевский, но мысли - пушкинские (в том числе - оценка Штатов), из них самая горячая - о милости, превышающей закон, она проходит через все пушкинское творчество конца 20-х - 30-х годов, ради нее, быть может, написана целая поэма - "Анджело", которую сам Пушкин ставил очень высоко. Екатерина в "Капитанской дочке" милует Гринева, который по закону должен быть судим за личные связи с бунтовщиком.

Пушкин глубоко проник в народное, православное понимание власти и закона. Закон необходим, чтобы жизнь не превратилась в хаос, - но он не должен быть ни "жесток", ни "милостив", иначе это плохой закон,- он должен быть справедлив. Однако жизнь только "по справедливости", без милосердия, есть ад. Необходима милость, которая не нарушала и не обходила бы закон, но стояла бы выше его; право на такое милосердие есть право не юридическое, а харизматическое, религиозно обоснованное, его может иметь только такой властитель, который Богом, через Церковь, сам поставлен выше человеческих законов.

К такому пониманию царской власти шел автор "Бориса Годунова", чья юношеская поэзия была рупором декабризма. Пушкинская трагедия - первая в истории, если не единственная, подлинно христианская по нравственным и историческим воззрениям драма - что поразительно, ибо, приступая к работе над ней, Пушкин в своих умственно-идейных убеждениях был, по его собственному выражению, "весьма посредственным христианином"; но ведь в творчестве им руководили не головные убеждения, а сердце и интуиция. И думается, "Борис Годунов" был решающей вехой не только в художественной и духовной, но и в политической эволюции поэта. В процессе работы над "Борисом", погружения в исторический материал - летописи, произведения старинных писателей, "Историю" Карамзина,- вживания в мысли и чувствования персонажей, Пушкин познавал духовный мир старой Руси, постигал, что такое на Руси царь и как в понимании царской власти сказывалась религиозная вера русского человека. Не удивительно, что именно после "Бориса Годунова" Пушкин является нам убежденным сторонником монархической власти как наиболее органичной для России; либерализм его касается лишь частных свобод личности и особой роли дворянства как народного предстателя перед монархом. Поражаться надо другому - глубине духовной интуиции, которая шла у Пушкина впереди убеждений "посредственного христианина"; она помогла ему четко отделить от ветхозаветного законничества православную устремленность к благодати, упование на образ Божий в человеке, а стало быть и во властителе, сказавшееся в пословице: "Бог милостив, а царь жалостлив". Такое упование - и в теме "милости к падшим", пронизывающей пушкинское творчество от "Стансов" "В надежде славы и добра" до "Памятника".

Один из видных деятелей русской эмиграции, историк и мыслитель архимандрит Константин (Зайцев) в своей книге "Чудо Русской истории" (1970) говорит о процессе драматических отношений между духовностью допетровской Руси и мирскою государственностью созданной Петром Империи, о том, что Святая Русь стала заслоняться имперской Великой Россией, о том, что духовная связь Церкви - как высшей духовной инстанции и как верующего народа - с государством слабела, распадалась, сходила на нет, пока наконец от этой связи не осталось одно-единственное звено: православный царь; символично, что последний русский государь Николай II был одним из относительно немногих глубоко верующих людей русского "просвещенного" общества.

В ходе бурных событий начала века царь и в самом деле остался совсем один. Постепенно его предали и оставили все: общество, чиновный аппарат, военачальники, приближенные. Ради гражданского мира в стране он принес себя в жертву, отрекшись от престола, и был вскоре вместе с семьей и несколькими преданными людьми расстрелян - без суда, быстро и тайно. Династия, унаследовавшая шапку Мономаха в 1613 году в монастыре святого Ипатия, была пресечена триста пять лет спустя в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге.

Цареубийства случались и раньше - разумеется, не только в России, - но впервые в нашей истории убийство монарха, пусть и "бывшего", означало уничтожение самого престола - места, которое, по вере наших отцов, было свято, места ответчика перед небом за весь народ, за всю Россию. Подобное событие для предков, говоривших: "Без Бога свет не стоит, без царя земля не правится",- означало бы конец Руси и могло представляться им, пожалуй, лишь как апокалиптическое видение. Но вот это произошло - и множество русских людей отнеслось к этому так, будто ничего святого у предков никогда не было. Люди согласились, что святыни отцов можно отменить, что их и нет, и не было, что они - фикция, связанная с выдумкой о милосердном Боге, сотворившем человека по Своему образу и подобию, реальность же в том, что человек произошел от зверя. Преступление, совершенное в подвале, отразило катастрофу, давно уже совершавшуюся в душах и сознании людей, отразило соответственным образом и поэтому было принято как норма. Возникало сознание "нового человека", человека "без креста", по слову Блока. "Я разрушу храм сей рукотворенный и через три дня воздвигну другой, нерукотворенный",- такие слова приписывали Христу (Мк.14,58), - "Весь мир насилья мы разрушим... Мы наш, мы новый мир построим", - мечтал "новый человек".

"Новый" мир оказался поистине перевернутым миром. "Кто не со Мною, тот против Меня" (Мф.12,30) превратилось в большевистское "кто не с нами, тот против нас"; "Многие же будут первые последними, и последние первыми" (в Царстве Небесном; Мф.19,30) - в "кто был ничем, тот станет всем" (здесь, на земле, в пролетарском раю); появились свои, черные заповеди: ненавидь, убий, лжесвидетельствуй, укради (экспроприируй, перераспредели), свои боги и евангелия, свои иконы ("руководителей партии и правительства") и даже "нетленные" мощи в Мавзолее. Образовавшееся тоталитарное государство стало, по мысли архимандрита Константина, оборотнем самодержавной Российской Империи, ее извращенным подобием. Политически существуя в мире живых, духовно этот монстр был персонажем "нижнего" мира, чем-то вроде пушкинского ("Песни западных славян") мертвеца-вурдалака, питающегося человеческой кровью. Такого извращенного сознания, и в таких масштабах, как в большевистской идеологии, история до того не знала. Это было коллективное помрачение на почве безбожия, оттого и стал возможен великий обман: многомиллионный, бесконечно одаренный, добрый, бескорыстный, терпеливый, великий народ оказалось возможным обвести вокруг пальца, одурманить на многие десятилетия, подвергнуть неслыханному террору и построить с его участием грандиозное царство лжи, с наследием которого пришлось иметь дело нам.

Вместилищем и источником этой черной энергии стал в июньскую ночь 1918 года екатеринбургский подвал: там сгустилась вся тьма извращенного сознания, в котором Бог, царь, человек - все становится ничем.

Сурово сказал однажды Достоевский: русский человек без Христа - проходимец. На нашей истории, на нас это подтвердилось, и жестоко. Мы продолжаем жить в зоне преступления, в мире перевернутых представлений и ничем не ограниченной лжи.

Некоторые поговаривают о восстановлении монархии как пути к "возрождению России". Но забывают, что монарх на Руси - не другое наименование президента или генерального секретаря. Царь - титул сакральный, природа царской власти связана с православным учением о человеке, царская власть может в России осуществляться в неподменном виде лишь над народом верующим и по вере живущим. Для того чтобы возродить Россию, надо возродить в себе образ Божий, а мы до сих пор живем по лжи и злобе. И пока мы сами не взыщем с себя за отступничество все до последнего кодранта (Мф.5,26) - мы будем платить и платить, и будет плач и скрежет зубов (Мф.8,12). И пусть хоть все храмы откроются, и все колокола зазвонят, и хоры запоют - не будет возрождения России, будет продолжение погибельного пути, ведущего в наши дни через расстрел в ипатьевском доме.

Как известно, в первоначальной редакции "Бориса Годунова" был безнадежный финал: народ, на глазах которого только что бессудно убили беззащитных родичей Бориса, послушно славит нового узурпатора: "Да здравствует царь Димитрий Иванович!" Так действие замыкалось в порочный круг: ведь с того же самого - "Борис наш царь! Да здравствует Борис!" - трагедия началась. Выходило, что русский народ забыл о совести: избрав однажды на престол преступника, он снова, ничем не наученный, ни в чем не раскаявшийся, готов сделать то же самое. Какие жернова повернулись в мастерской пушкинского гения, мы не знаем, но гений этот продиктовал поэту другой финал, тот, который мы знаем: в ответ на приказ: "Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!" - "Народ безмолвствует". Это выход из порочного круга. В народном безмолвии - не только отказ признать царем нового узурпатора; здесь, может быть, преддверие народного покаяния: "Прогневали мы Бога, согрешили..." Этот финал дает надежду, представляет - говоря словами Гоголя - "русского человека в его развитии", а не в его деградации. В нем сегодня слышится подсказка нам, кого Пимен назвал "потомками православных".

1990