![страницы А.Лебедева [pagez.ru]](../img/logo.gif){kind=logo}
| |
| Начало: Тексты, справочники и документы | |
Из дневника пушкиниста. Заметки между делом. (С веселым призраком свободы - строка из поэмы "Кавказский пленник" - В.Н.)
Глава из книги "Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы"
|
...Нет сомнения, что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будут полное собрание стихотворений Баркова. - Бабушка, ты умрешь?
|
...Свершилось, говорю я (впрочем, с большим запозданием). Сбылось пушкинское предсказание, хоть и не во всем ("полное собрание стихотворений") объеме. Почтенный журнал "Литературное обозрение" (№11 за 1992 год) весь целиком посвящен "эротической традиции в русской литературе".
Но погодите... еще не прочитав, а только полистав, пробежавшись по "текстам" (из "Девичьей игрушки" Баркова, его же "Ода Приапу", дальше "Лука...", "Тень Баркова" - все это полным текстом, "без точек" - свобода), уже с обложки - недоумение: то есть как это - "эротической"? "Лука" - это что, эротика? И "Девичья игрушка"? И довольно топорная "басня" про козу, которую коллективно "трахнули" в лесу, с восторгом приводимая в статье А. Илюшина, уверяющего: "Читаешь басню "Коза и бес" и... радуешься. Очень смешно (ну да?! - В.Н.), хотя козе и пришлось худо",- это тоже эротика? Ничего не понимаю. Я всегда думал, что слово "эротика" - от греческого слова "эрос", то есть связано с понятием любви - ну пусть плотской, но любви же! И вот про козу - оказывается, тоже... про любовь? Неужели не отличается эта "басня" от нежного простодушия "Дафниса и Хлои", "Лука" - от пусть даже самых откровенных сцен Бунина, а "Тень Баркова" - от "Гавриилиады"? Неужто доктора и кандидаты филологических наук так туги на ухо, что не умеют различить, где эротика, а где непристойность и похабщина? Рыночный интерес, реклама? Тогда что стоило написать, к примеру: "номер посвящен непристойной русской словесности" или хотя бы "непристойной и эротической"? Верно, было бы не так красиво. Вкус, стало быть, не позволил.
* * *
Вообще с языком происходит бедствие. В любом номере любой газеты берусь найти десяток ошибок, в том числе грубых орфографических. Уши вянут слушать, что и как болтают по радио. Раньше московское радио давало норму звучащего языка, обозначало точку отсчета классической русской речи и тем помогало блюсти речевую культуру. Теперь звучащий язык отдан на поток, разграбление и уродование. Речь люмпенизируется, стираются границы между речью культурной и "уличной", сами слова перестают значить что-нибудь, ответственность за сказанное слово превращается в частное дело каждого: хочу - отвечаю, не хочу - нет.
Неудивительно: не так давно в "Литературной газете" некто попытался воскресить памятную людям 60-х годов идею "хрущевской" языковой реформы, призванной унифицировать, упростить, сделать более удобным слишком сложное русское правописание (незабвенные "заец" и "огурци" и незабвенный же вопль Леонида Леонова: "Я этих огурцей есть не буду!"). Тогда смельчаки тихо острили на кухнях, что полуграмотный Никита хочет и грамматику приспособить на свой манер, упростить; кое-кто из особенно интеллигентных язвил: что с него взять, он ведь из "простых". Сегодня оказывается, что не в этом дело: в иных из "мастеров культуры" сидит по своему никите, но его побуждения вовсе не из "простых", вполне в духе времени: свобода (от порабощающих условностей русской грамматики) и удобство - суть и знамя цивилизации.
Вообще перед интересами удобства все должно склоняться ниц.
Удобство и означает - унификация, в этом смысле цивилизация заключает в себе неизбежность тоталитаризма, но не на идейном сперва, а на бытовом, чуть ли не интимном уровне,- и потому тоталитаризма особо свирепого, ввинчивающегося в твой быт и душу, подчиняющего тебя всего. В унифицирующей сути удобства - тоталитарность всякой социальной утопии; чем развитее цивилизация, тем больше и глубже она порабощает. Да, мы несвободны благодаря обилию рабских привычек; но американец, живущий в развитом "правовом государстве", еще менее свободен, весь порабощен разнообразными "достижениями", от технических до социальных и правовых, весь детерминирован, за него уже все выбрано. И не говорите мне, что такое рабство лучше нашего.
Вон куда опять я заехал, начав о языке. Все со всем связано, и апостол говорит: "Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем. Ибо Тот же Кто сказал: не прелюбодействуй, сказал и: не убей" (Иак.2,10-11).
Страсть уничтожать иерархию вползает в нашу жизнь как инфекция, как СПИД, лезет во все дыры.
Да нет, я не о том, чтобы навязывать один какой-то "вкус", "вводить единомыслие" на манер Козьмы Пруткова (с перевыполнением воспроизведенное у нас в XX веке); а о той свободе, которая заключается во внутренней установке: никакой объективной истины не существует, правд много, какая нравится, такую и бери. Два легких кавалериста литературы П.Вайль и А.Генис прямо так и говорят: "альтернативная нравственность" - сожалея о том, что Россия проскочила и ее, не усвоила это достижение цивилизации.
Вот мы и наверстываем.
Нашему радио очень нравится просвещать публику на такой манер: идет реклама какой-нибудь очередной биржи - на фоне музыки Бетховена. Затем - реклама лекарства от импотенции, но уже на фоне Рахманинова или, скажем, Листа. Не то чтоб подряд все на одной красивой музыке, нет: для биржи Бетховен, для импотенции другое - мы же не лыком шиты, цивилизация.
Еще одна забава: попурри из знаменитых классических мелодий. Чайковский нечувствительно переходит в Вагнера, Вагнер в Моцарта, из-под Моцарта вылезает Бах (или Оффенбах, какая разница) - и все это в аппетитной чуть-чуть поп-аранжировке: под острым соусом ударных, смачно отбивающих ритм. Выстраданные творения, в каждом из которых неповторимым образом отражен прекрасный Божий мир, превращаются в ассорти закусок. И все - в исполнении великолепного (кажется, лондонского) симфонического оркестра: блистательное мародерство, высокопрофессиональное превращение культуры в тут же обираемый труп; воплощенная в звуках свобода потребления.
Собственно говоря, из всех ценностей оставлена одна: свобода.
Впрочем, точнее сказать - потребление свободы.
То, что бесконечно выше бедного нашего разумения, то высокое и таинственное, что мы и описать-то до конца не можем, не то что постигнуть, то благое и прекрасное, к чему мы можем только страстно и смиренно тянуться и стремиться, чего должны жаждать удостоиться,- оказывается для нас всего лишь объектом использования - в сиюминутных, эгоистических, корыстных, конечных, смертных, в последнем смысле животных, интересах выгоды, удовольствия, удобства.
В результате - опрокидывание иерархии ценностей: вертикаль, устремленная к небу, разворачивается вниз, в преисподнюю; на церковнославянском "потребление" означает "истребление".
Наши расхожие понятия о свободе есть путь к истреблению свободы. Удивительное постоянство, невзирая на все уроки.
* * *
"В том, что Барков и барковиана считались неудобными для печати и не были допущены к публикации как дореволюционной, так и советской цензурой, есть свой смысл. Это объясняется не косным нашим ханжеством и дикостью, по крайней мере не только ими. Так уж сложилась культура - под знаком оппозиции "доступное - запретное"... В последние годы стало посвободнее с допуском мата в нашу печать, а впрочем, и сейчас это происходит не без трудностей".
"Когда же будет и будет ли наконец издан у нас Барков?.. Это дело будущего, до этого еще нужно дотянуться. Хочется думать, что предложенная здесь подборка явится предварительной публикацией" ("Литературное обозрение", 1992,№11).
Вот видите, каков масштаб проблем, стоящих перед свободной печатью, перед отечественной культурой; какова сияющая мечта. Но - она - дело будущего, до нее еще надо дотянуться. Хоть стало и посвободнее, но - когда еще дотянемся, при нашей-то дикости? Неужели слову, столь дорогому для свободного, цивилизованного человека, все еще суждено прозябать на стенках сортиров, исписанных прыщавыми подростками и импотентами! Но ничего не поделаешь - так уж сложилась отсталая наша культура - под знаком этой чудной оппозиции "доступное - запретное". Смешно, право: весь цивилизованный мир давно постиг, что ничего запретного на свете нет, что есть только одна оппозиция: "возможно - невозможно"; что можно буквально все, что возможно: иными словами - все дозволено; одни мы так и застряли в своем тоталитаризме.
Нет, не спорю, я, конечно, ханжа и человек дикий: для меня все процитированное - вроде как мнение людей, ходящих на той стороне Земли кверху ногами и у которых все наоборот. А стоит посмотреть на себя с их точки зрения, как сразу и вижу, что я дикий человек и ханжа. И сразу хочется оправдаться: да нет, мол, знаю я, что такое смеховая культура, "телесный низ", Рабле, Бахтин и все такое прочее; и кое-что из ныне опубликованного давно знаю, и кое-что о природе этого потаенного жанра понимаю; что же до "Тени Баркова", то... не скажу люблю - смеюсь талантливости этого юношеского охальства, по крайней мере, в некоторых местах... Смешно, потому что... да потому что художественно (по крайней мере, иногда); в такие моменты сюжетно-предметная похабность остается в стороне, предметом же нашего внимания оказывается очищенный феномен образного мышления, чистая стихия юмора. Мальчишка Пушкин и тут Пушкин.
Все так. Но посреди этих чистосердечных пояснений хочется, почтенные коллеги, плюнуть и, обнажив истинную свою дикую и хамскую сущность, ляпнуть со всей непросвещенностью: стыдно и мерзко, милостивые государи мои и государыни тоже, гнусно и подло выглядит аккуратное ваше типографское воспроизведение тех подлых (то есть, в точном словарном смысле, низких), по народному разумению, слов, которые, невозбранно у нас существуя и даже благоденствуя, никогда на опубликование даже и не посягали - и вовсе не из-за цензуры. А из-за того, что сочинявшие эти "тексты" на потеху себе и охочим озорники, охальники и срамники, коих на святой Руси всегда было в достатке, отличались от некоторых из нас тем, что имели уважение к слову, в частности, просвещенные мои, печатному. Такова еще одна странная особенность культуры нашего Отечества: чувство священности слова.
То есть, конечно, они, эти похабники и сквернословы, сочиняя свои опусы, вряд ли предавались размышлениям о том, что слово, этот таинственный дар Божий человеку, стоит на самых высоких ступенях лестницы, которая называется иерархией ценностей, ибо Слово - это Бог, Слово - это то, что было в начале, что вочеловечившийся Бог Иисус Христос есть Бог Слово; вряд ли, говорю, они вспоминали об этом, иначе, может, прикусили бы языки и остановили бегущее по бумаге перо. Нет, скорее, это чувство иерархии, эта способность отличать высокое от низкого, подлого, это чувство границы между "можно" и "нельзя" - все это тайно гнездилось не столько в головах, сколько в их душах или, может быть, печенках; и вот потому-то они, хотя и тщились поколебать эту "ценностей незыблемую скалу", хотя дразнили свое и читателя врожденное чувство иерархии, хотя по врожденной же человеческой страсти все трогать и испытывать лапали то, перед чем надлежит благоговеть,- как ребенок хватает то, что хватать запретили,- однако же до последнего предела, досточтимые мои, они отнюдь не доходили, а именно, не тщились и не дерзали похабное, оскорбляющее высокий чин человека слово ввести в норму (или, как определяет ваше редакционное вступление, "в обычай") и тем самым ликвидировать нелюбезную вам оппозицию "доступное - запретное". Нет, они употребляли подлое слово и играли им именно как запретным и в силу его запретности; "в детской резвости" колебля "треножник", они не посягали совсем ниспровергнуть его - изменить, а тем самым и отменить, ценностную архитектуру Творения.
И опять-таки вряд ли им при этом всходило на ум, что "запретность", сопровождающая тему Эроса, тему зачатия (в частности в монотеистическую, в особенности - в христианскую эпоху), есть земное и экологическое отражение непостижимой таинственности Жизни, которая сама есть священный брак между верхним, небесным, и нижним, земным, и на которую следует взирать с благоговением, с сознанием ее непостижимости; и что "отменить" эту запретность ради какой-то там свободы слова - все равно что, сидя в избе, топить печку бревнами ее стен и столбами, на которых держится кровля. Вряд ли, повторяю, они об этом размышляли - и все же они были дети христианской эпохи, да и вообще душа человека, как давно сказано, по природе христианка,- и смутный, но внятный инстинкт самосохранения вида побуждал их создавать и сознавать свои опусы в ранге не нормы, а выламывания из нормы, своего рода святочного кощунства, или, если вашим ученым головам это милее, в статусе пресловутого "карнавала" - но ни в коем случае не будничного "обычая", к чему вас так тянет.
Ведь заметьте: стоит Ивану Баркову выступить - пусть и ернически - против самой оппозиции "доступное - запретное", стоит отважиться на принципиальное, теоретическое так сказать, отвержение запрета как "ненужной вежливости" ("для чего же, если подьячие говорят открыто о взятках... не говорить нам о вещах необходимо нужных... о том, которое все знают и которое у всех есть") - как тут же он встает перед необходимостью начать с упразднения нравственной и духовной основы этого запрета: "Лишность целомудрия ввело в свет сию ненужную вежливость..."
Лишность целомудрия - это вам как?
* * *
"Поэзия, которая по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя, кольми паче (тем более. - В.Н.) не должна унижаться до того, чтобы силою слова потрясать вечные истины, на которых основаны счастие и величие человеческое, или превращать свой божественный нектар в любострастный, воспалительный состав" (Пушкин, 1831) [что касается Пушкина и знаменитых его непристойностей (в которых иные видят едва ли не главную его особенность), то таковые исчезают из его произведений и даже писем на рубеже 1828-30 годов, в тридцатилетнем возрасте. - В.Н.].
* * *
Однако неловко: что же так долго объяснять взрослым людям, сколько будет дважды два?
А что делать: они ведут себя так, словно и в самом деле не понимают, сколько это будет. Болезнь духовной инфантильности? Или вид делают? Но зачем? Из "рыночных" соображений? Братцы, да ведь мы же все-таки интеллигентные люди, некоторые из нас на этом основании даже считают себя солью земли и передовой частью народа (что сразу же убавляет интеллигентности); неужели же "рынок" и творцов культуры неизбежно заставляет обезуметь? Или интеллигенция наша настолько поражена самовлюбленностью и комплексом "соли земли", что и в духовной темноте оказалась впереди всего народа?
Да, да, вы не ослышались, именно, именно впереди народа. Ибо покажи я "эротический" номер журнала (непременно это сделаю) кому-нибудь из моих деревенских соседей, который без мата (иной раз чрезвычайно затейливого и изобретательного) слова не вымолвит, - и на лице его обязательно изобразится странная, отчасти ошеломленная, отчасти грязноватая и в то же время смущенная и брезгливая улыбочка, и он этот журнал с этой улыбочкой либо отбросит с пренебрежением, либо культурно отложит, покачивая головой, либо с гоготом сунет мне обратно: "Во дают ученые! Тьфу ты, ...!" И во всех вариантах возникнет обертон снисходительного презрения.
Вот ему, этому ханже, мне не пришлось бы объяснять на пальцах, что нехорошего в этой модной культурно-рыночной акции, он бы и сам мне объяснил все в два счета - если бы умел. Но он не умеет. Не в силу своей необразованности, а в силу, если угодно, не-Просвещенности, то есть - слабой затронутое некоторыми веяниями "века Просвещения", который воспевается в нашем журнале так:
"Идеи руссоизма находили отклик во многих сердцах. Осуждалось ханжество, осуждался ложный стыд, мешающий человеку чувствовать себя неотъемлемой частью природы, если хотите - животным".
Так вот - этот человек, этот матершинник, знать не знающий никакого такого руссоизма,- он безусловно чувствует себя "неотъемлемой частью природы", и в нем много животного, иной раз даже очень много (как и в каждом из нас),- что безусловно необходимо для целого ряда очень важных целей и в первую очередь для воспроизведения рода человеческого; но он отнюдь не чувствует себя животным. И не желает себя таковым чувствовать. Ибо "непросвещенной" своей душой, крестьянским трудом, жизнью, сердцем и опять же печенкой и отчасти даже необразованной своей головой превосходно знает, в отличие от иных просвещенных своих собратьев, разницу между человеком и животным - и разницы этой вашим цивилизаторским поползновениям не уступит, пока жив и существует на нашей земле. Ибо хоть он и Богу не молится, и в церковь не ходит, и о Священном Писании знает лишь понаслышке - а тем не менее сохранил в тайном для самого себя уголке души источник человеческого достоинства, унаследованный от дедов и прадедов, которые еще знали и помнили, что человек - не зверь, а образ и подобие Божье, наделенное разумом и совестью, помогающими ему отличать чистое от грязного, подлого и велящими исполнять Божьи заповеди; и которые если уж безобразничали и охальничали (а делали они это частенько), то по крайней мере - как говорит где-то в "Дневнике писателя" Достоевский - знали, что именно безобразничают, делают то, чего делать нельзя, и этим решительно отличались от многих из нас.
Надо катастрофически - для образованного человека - не понимать, не знать, не уважать свой народ, свою культуру, землю, на которой живешь, ее язык, чтобы детски удивиться: "Не так давно деревенщик Василий Белов пренебрежительно назвал эмигранта Василия Аксенова "матюкалыциком". Это как же понять: певец русской деревни брезгует матерной руганью (богатством великого, могучего, правдивого и свободного)?"
Какая бездна отчужденности!
В журнале цитируют одного из главных петербургских свободолюбцев М.Чулаки ("Изгнать лицемерие" - "Независимая газета", март 1991): "Давно уже существует прекрасная литература, не только употребляющая, но и культивирующая мат... Цензуры в России больше нет... надо издать". Если не ошибаюсь, всего год-два назад в той же газете тот же автор возмущался: что же это за народ такой кошмарный, который придумал такую безобразную ругань. Меня, впрочем, не интересует эволюция автора как таковая, гораздо важнее вот это любопытное соседство: презрение к темному народу, создавшему столь грязную ругань, и - сладострастное влечение к ней самой. Откуда это упорное стремление ввести в верхние этажи культуры то, что презираемый народ твердо держит в области нижнего, запретного и только в таком качестве употребляет?
Нечто сродное этой занятной "антиномии" я нашел и в изысканном, как бы в золоченом профессорском пенсне, редакционном обращении "К читателям", открывающем номер журнала. С одной стороны, издатели, отмечая, что "эти тексты" у нас "из-за клейма "неприличных", "неудобных" к печати... полностью не публиковались никогда", тут же с приличествующим случаю почтением сообщают, что "эти тексты" "на Западе давно издаются разумными тиражами" (курсив мой.- В.Н.). С другой же стороны, с очаровательной и отчасти триумфальной откровенностью признаются, что здесь, то есть в России, эти же самые "тексты" они издают, борясь "за внимание широкого (курсив опять мой. - В.Н.) читателя". Здесь любопытен не только панельно афишируемый рыночный позыв, но и примечательная уверенность, что разумное в таком деле нам как бы не годится, что наша народная потребность в безобразии требует большей издательской широты.
Тут уж не имеет значения тот факт, что реальный тираж журнала невелик и, применительно к данному случаю, почти "разумен"; да и вообще меня интересует не столько сам факт публикации, сколько его духовное и нравственное происхождение; в частности, интересна вот эта самая уверенность, что именно "широкий читатель" "милой и ненавистной России", как сказано в одной из статей, ждет не дождется массового издания похабщины - исполнения хрустальной мечты цивилизованных людей.
* * *
Что привлекает в этом редакционном вступлении (весь номер там назван "мозговой атакой"), так это глубокомыслие. Есть и мысли.
"...Дело не в цензуре, никаких ошибок тут у нее не было, ибо тексты эти (Барков и прочее. - В.Н.) и создавались в расчете на запрет: не с тем чтобы пробиться сквозь цензуру или обойти ее, а с тем чтобы они ходили по рукам именно в качестве "невозможных", "преступающих приличия".
Ведь понимают! Вот-вот и самое главное поймут: что это было правильно и потому никаких реформ не требует... Вот-вот - и поймут...
"Предавая их теперь печати, мы сознаем, что до некоторой степени подрываем их репутацию. Но вряд ли подрываем сами основы жанра, ибо..." -дальше не выписываю, там нечто чрезвычайно любопытное, что надо будет обдумать, прочитав весь номер. Но какова забота об основах жанра! Прямо от сердца отлегло.
Дальше. "Один из важных аспектов - размежевание Эроса и порнографии". Ого! Опять верно. Но почему тогда Барков и "Лука" у них - "эротическая традиция"?
Но вот, кажется, главное. "Суть, стало быть, в самом феномене преступания приличий (тепло, тепло! - В.Н.). Суть в том, чтобы понять, откуда сама эта грань (еще теплее.- В.Н.), в чем внутреннее ее оправдание, какова динамика "запретного" и "принятого" в разные эпохи. Суть в том, чтобы найти общий духовный закон, их порождающий и размежевывающий"... Горячо! Ну?
Не нукай, не запряг... Главное - заинтриговать, остальное не важно: плюрализм.
Однако на другой вопрос: "Какие внутренние силы заставляют русское художественное сознание (в Баркове, конечно, главное художественность. - В.Н.) веками созидать и лелеять (почему "лелеять"? Какое такое истинно художественное русское сознание так уж "лелеяло"? Это вам, любезные, хочется лелеять.- В.Н.) эту тайную, "черную", "теневую" словесность",- на этот вопрос ответ дают с ходу, без плюрализма:
"...Это - форма нашего бунта. Это вечный русский бунт, социально-эстетический протест..." - и дальше про "свободу", "кризисы", "отчаяние",- в общем, по социологической методе учения о "неразрывной связи передовой русской литературы с освободительным движением". Правда - осторожнее и даже отчасти с оттенком порицания ("самозабвенный беспредел", "оскорбительное преступание" и пр.).
Одним словом, "мозговая атака".
Впрочем, зря я так на них навалился. Они не виноваты. Надо же в конце концов принять в расчет неслыханную нашу религиозную безграмотность, в кровь въевшееся рабство у "научного материализма" и, в связи с этим, невероятную духовную глухоту. Мало того - еще и полное отсутствие интереса (к сожалению, очень часто именно в "ученой" среде) к религиозной и духовной сферам, в их собственном, а не мистифицированном качестве (когда под "духовностью" сплошь и рядом понимается интеллектуальность либо образованность или даже просто начитанность).
Будь иначе, человек, заинтересовавшийся вопросом о русском сквернословии и обо всем, с этой темой связанном, просто не может - и притом довольно скоро - не прийти к выводу, что феномен ужасной нашей ругани есть в конечном счете феномен религиозный; что занимающая авторов редакционного вступления "грань" между "приличным" и "неприличным" (та самая оппозиция "доступное - запретное") имеет древнейшую религиозную природу, выполняет, повторяю, помимо прочего экологическую (и в духовном, и в биологическом смысле) функцию; что динамика "запретного" и "принятого" в разные эпохи определяется прежде всего различиями религиозными, в нашем случае - между язычеством и христианством, ибо разные соотношения между телесным ("нижним") и духовным ("верхним") определяют и разность в представлениях о "принятом" и "запретном"; что, наконец, "общий закон", взыскуемый авторами вступления, закон, порождающий и размежевывающий всяческие "можно" и "нельзя", - этот закон наиболее ясно формализован в библейско-евангельских заповедях. Ведь это так просто. Что называется, рядом лежит. Правда, только в том случае, если вы сами находитесь где-то рядом. Но вы где-то в другом месте, отвернулись и задаете свои вопросы в пустоту, неизвестно кому.
* * *
Ведь "рекордная", по мнению многих, непристойность русского мата, проистекает из того же источника, которому Русь обязана своим древним прозванием Святой,- из глубочайшей, а точнее глубинной, религиозности русского сознания, существующей и сохраняющейся даже и до сего дня, когда сама-то религия кажется умершей или обмершей. Истина эта также довольно элементарная и очевидная (вспомним хотя бы такой специфический элемент русской жизни, как юродство, феномен религиозный и вместе с тем тесно связанный с явлением "грани" и преступания ее), для иллюстрации ее довольно одного примера.
Есть в Европе народ, ругательства которого, по мнению знающих людей, не уступают по грязи и кощунственное нашим родным. Об одном мне рассказал литературовед Лев Осповат: там объектом надругательства является "платок Мадонны", то есть тот самый плат Божьей Матери, которым Она обтерла лицо снятого с Креста Иисуса. Ругательство это настолько грязно и отвратительно, настолько в этом смысле превосходит наше сквернословие, что я не буду переводить его (хотя это вполне возможно) на относительно приличный словесный язык. Так вот, это безусловно рекордное и очень употребительное ругательство принадлежит испанцам - самому религиозному, самому католическому, самому серьезному в вере, самому духовному из западноевропейских народов.
Не правда ли, в этом что-то есть?
Русский народ тоже очень серьезный народ. Иностранцев, не знающих нас, это сначала смущает, серьезность они принимают за угрюмость и необщительность, а потом изумляются неожиданной душевной открытости и необыкновенной, почти детской, эмоциональности русских. И по серьезности русские тоже могут быть сравнены разве что с детьми, а дети - самые серьезные люди в мире, маленькие дети редко "шутят", они этого просто не умеют. Они умеют смеяться, играть, веселиться, но все это для них не "шутка" или юмор, не забава в свободное от серьезных занятий время, а самое серьезное и жизненное занятие. Вот так и мы. Это вовсе не значит, что мы дети буквально, что нам чужд юмор, чужда шутка (она у нас, впрочем, бывает порой довольно груба - вспомним "юмор" Лермонтова, погруженного в свои роковые вопросы!). Мы серьезны как дети в том смысле, что нас, русских, одних еще, похоже, во всем окружающем "взрослом" мире волнуют эти самые "последние", "проклятые" вопросы, которые можно назвать и "детскими". В окружающем мире все несколько иначе: там на первом месте - "дело" (а точнее все-таки - бизнес, ибо это слово ближе по смыслу к понятию добывания денег, чем к русскому понятию "делать дело"), на первом месте - то, что можно потрогать и взять в руки, а все остальное, то есть то, чем занимается культура (в том числе и "детские", "проклятые" вопросы),- для этого существует "свободное время", как для игры и отдыха. Так что наше немыслимое словосочетание "парк культуры и отдыха" столько же, в сущности, отражает кондово-советское понимание культуры как полезного "отдыха", сколько и классически-американское.
Хотите знать, что такое культура по-американски? Пожалуйста: "Цивилизация складывается из идей и убеждений. Культура суммирует приемы и навыки. Изобретение смывного бачка - знак цивилизации. То, что в каждом доме есть смывной бачок, - признак культуры". (Это все те же ковбои пера П.Вайль и А.Генис, это их книжка "Родная речь", покорившая сердца нашей спешно цивилизующейся публики.)
Да нет, я вовсе не собираюсь с ними спорить; если им так нравится - пусть. Дело в другом: ведь у нас, темных, совсем другие понятия!
Для нас культура - штука в основе своей идеальная, а цивилизация - в конечном счете материальная, включающая также и смывные бачки вместе с фактом их изобретения; по-нашему, культура (на латыни - "возделывание") есть возделывание человека, его души и духа, а цивилизация - возделывание лишь среды, условий обитания человека. Но мы же им не навязываем это устарелое понимание! То есть - если у них там и культура, и цивилизация общим знаменателем имеют смывной бачок,- пожалуйста; но нас-то зачем этой меркой мерить, мы до этого еще не "дотянулись".
И однако именно такое, в конечном счете, понимание культуры внедряют в нас те, кто сделал профессиональным занятием "обличение" и "разоблачение" "так называемой великой русской литературы" и вместо того, чтобы попытаться уяснить ее величие и драму - имеющую, между прочим, онтологический для истинной культуры характер,- стремятся переделать на "американский" лад само наше понимание культуры, научить видеть в ней всего лишь "прием и навык", "культуру и отдых", одним словом - подчинить культуру цивилизации в качестве ее, цивилизации, следствия и служанки, что прямо обратно всем нашим представлениям не только о культуре, но и о жизни. Этим занимаются многие, хотят они того или нет, - от отечественного А.Агеева с его нашумевшей статьей в том же "Литературном обозрении" и зарубежного Бориса Парамонова с его бесконечным самодовольством, как будто ставшим уже неотъемлемой частью его несомненного таланта, до тех же Вайля и Гениса с их беспардонно плоской по методологии книжкой, в которой остроумная находчивость и интеллектуальная ловкость (играющие роль "орудия производства" или своего рода профессиональной мозоли) оттеняют изумительное духовное убожество и без труда прощупываемую эстетическую глухоту почти ко всему, что выше или глубже их концепции.
Но не научат все они нас никогда своему пониманию культуры, безнадежное это дело. Ну, взгляните хотя бы на такое "стихийное" явление, как русский рок: он может нравиться или нет, но невозможно отрицать "родовое" его отличие от рока западного. Ведь наш рок - это, извините, сплошная "философия", и это при любой тематике, и, как правило, либо трагедия, порой до истерики, либо нечто "т юродства или скоморошьего действа. И как часто это по-человечески глубже и интереснее, чем рок Запада...
* * *
Тема пола, тема секса у нас в культуре редко была в круге тем "легких", развлекательных, гедонистических, тем "сладкой жизни" - чаще была метафизической, трагической, в конечном счете религиозной,- Розанов тут камертон. Никто не будет отрицать немыслимую "асексуальность" русской литературы; но сравнительная бедность ее собственно "эротического" арсенала - оттого, что ее тема - любовь, а не секс, Эрос, а не эротика. Эротика-то больше всего нужна как раз тем, у кого с Эросом, с любовью, в их высоком (а стало быть, и в более прозаическом "нижнем") смысле не все в порядке.
И грязные шуточки и похабства, коими мы так богаты,- не от нечего делать, не для развлечения или услаждения просто,- это тоже очень серьезно, этот тот самый средневековый "карнавал", святочное игрище и кощунство, который давал разрешение от поста (в смысле серьезной же духовной настроенности), открывая на время клапан естества, жаждущего порезвиться, то есть - потолкать, поколебать духовный треножник мироздания, испытать его на крепость и, испытав и убедившись в этой крепости, а в своей слабости перед греховными искушениями,- пойти на Крещенье в храм очиститься.
И жуткая матерная ругань - все от той же серьезности и основательности. Неинтересно и несерьезно ругаться абы как и потому что "можно" - нет, нужно, чтобы земля сотряслась и небо померкло, надругаться над святым, да не просто, а над самым святым, чтобы показать, что и дороги-то назад уже нет, чтобы словно в очередной раз подтвердить, что несешь проклятие Адамова грехопадения. А самое святое для русской души и есть культ матери, исходящий от почитания Матери-земли и восходящий к поклонению Пречистой Матери, Невесты Неневестной. И вот тогда это будет настоящая ругань, за которую надо нести ответ перед Богом: основанная на поругании и священного сыновнего чувства, и полового акта (лишаемого его мистической сущности и превращаемого в физиологическую непристойность), и брака как священного таинства, и самой непорочности и невинности. Русская матерная ругань есть по существу и в основании своем богохульство.
А значит (это, конечно, чудовищно, но факт есть факт), русский мат как поругание святынь, как богохульство мог появиться и получить распространение только среди такого народа, который всерьез
имеет святыни и в душе своей всерьез чтит Бога; который без святынь и без Бога не мыслит своего существования, для которого характерна духовная серьезность в отношении к жизни и ее смыслу.
От этой серьезности - и потребность в "карнавале", в кощунстве. Чем серьезнее "пост", тем "карнавал" может быть более размашист и разнуздан - в прискорбном духе русской "широты", с "хождением по краю", с риском окончательно загреметь вниз, в самую что ни на есть преисподнюю; не зря матерная ругань на церковном языке именуется нередко молитвой сатане...
* * *
Но стереть грань между постом и карнавалом? Сделать потрясение духовных основ, сделать богохульство нормой, обыденно принятой наравне с другими занятиями? Нет, это не по-русски. И это как-то стыдно, и об этом очень точно высказался, на "светском" уровне, один очень русский чудак:
Это, кстати, настоящая свобода - свобода собственного выбора, а не вопрос чьего-то разрешения.
"Ох уж эти патриоты,- скажут сейчас обо мне (давно уже, впрочем, должны бы сказать),- и тут, в ругани и безобразии, опять мы - лучше всех! Опять это национальное чванство!"
Нет, милостивые государи и государыни также, я вовсе не о том, вы очень хотите неверно меня понять. Я не о том толкую, насколько мы хороши и насколько плохи, не нам о том судить,- я о свободе. И о разных ее пониманиях. Разница между русским религиозным пониманием свободы и тем пониманием, которое исповедуют нынешние потребители "свободы слова", состоит в том, что религиозное сознание, безобразничая, преступая грань, чует, что грань это - запретная и что за такое надо бы нести ответ; а сознание потребительское мечтает стереть эту грань - чтобы "нельзя" превратилось в "можно", чтобы и безобразничать, и преступать - и ответа не нести.
* * *
"...Это - форма нашего бунта. Это вечный русский бунт, социально-эстетический протест..." - марксистско-ленински утверждает редакционное вступление к номеру журнала, объясняя природу сквернословия. Да не протест это никакой (это нас, "мыслящих людей", хлебом не корми, дай только опротестовать что-нибудь, обличить или низвергнуть, иначе места себе не находим, на том и держимся, и все на свете по той же колодке моделируем); никакой это не протест, а экспансия мировоззренческого разврата в религиозное сознание. Вхождение сквернословия в повседневную жизнь Руси - только бытовой шлейф этого разврата. Материалистический позитивизм - релятивизм - цинизм - сквернословие. Выталкиваемая из обыденного сознания религиозность сопротивлялась; она не выталкивалась, она цеплялась, она оставалась - но в опрокинутом виде. Так было во множестве сфер, в итоге идеал соборности со временем опрокинулся в "социалистический идеал", Царство Небесное - в коммунизм; все узурпировалось (в переводе с латыни - потреблялось), извращалось, опрокидывалось; сама же религиозность, отчаянно сопротивляясь потреблению (истреблению), опрокидывалась в... во что может опрокидываться религиозная серьезность?.. Правильно: в карнавальность, говоря респектабельно; а в нашем случае - в кощунство, в черное юродство, жуткое, как гримаса боли, предвещающая возможность духовной катастрофы. И вот уже русский человек, шагу в быту не делавший без "Господи, помилуй" да "Господи, благослови", чем дальше тем чаще заменял эти слова совсем другими... Это в быту. А Иван Барков, законное дитя Петровской эпохи, закладывает и своего рода "культурный" фундамент - прежде всего самою целеустремленностью своей литературной работы, вводившей устное (фольклорное в том числе) грязное слово в письменный (пока еще не печатный) обиход - тем самым ослабляя и удлиняя цепь, на которой сидит сатана.
Дальнейшие поползновения "стереть грань" между "доступным" и "запретным" словом отражали дальнейшую экспансию вируса безверия (сначала религиозного, а ныне - и социального), процесс выколупывания совсем нового сознания - возможно более безрелигиозного и безверного. Синхронно с этим процессом черное, подлое слово-и перед революцией, и особенно после нее и благодаря ей, и особенно нагло с конца 60-х годов, и уж совсем оголтело в 70-е и 80-е годы - входило "в обычай" ни во что уже не верующих людей, вползало из заведомо подлых пределов в "приличную" речь и завоевывало, оккупировало ее, звуча тоскливым скрежетом в среде "простого народа" и утонченно-циничной жеребятиной в умных разговорах интеллигенции. А теперь вот ее же устами, в условиях разрешенной свободы и при посредстве орудий культуры, взыскует и обоснования - теоретического, идейного, культурного, требуя тем самым "художественно" ознаменовать, "культурно" оправдать, закрепить и торжествовать расхристианивание нации.
* * *
Попался в руки журнал "Странник", номер 1 (3) за нынешний год. И вот:
"Пушкин... Какое русское ухо не навострится при звуке этого священного имени?
Нет такого уха.
Гоголь... Какой русский глаз не блеснет от этого магического слова?
Нет такого глаза.
Достоевский... Какая русская душа не задохнется от одного только воспоминания о нем?
Нет такой души.
Толстой... Какое русское сердце не забьется ускоренно при встрече с графом?
Нет такого сердца.
Чаадаев... Какая русская бровь не поползет вверх, услыша его пленительную речь?
Нет такой брови.
Державин... Какая русская грудь не закричит от гордости при звоне этого хрустального сосуда?
Нет такой груди.
Чехов... Какой русский лоб не затоскует, не съежится при свисте этой сокровенной флейты?
(Это я еще сокращаю, там длиннее и все так же талантливо и остроумно. - В.Н.)
Великая русская литература... Какой русский х... (в журнале, натурально, полностью.- В.Н.) не встанет со своего места под музыку этого национального гимна?
Есть один такой х... Мы встанем, а он не встанет. Мы все встанем, кроме него. Одинокий, жалкий, занедуживший х...ко. Но если его приласкать, если по-человечески к нему отнестись, он тоже встанет". Вот. Это все.
И это, конечно, Виктор Ерофеев, мэтр андерграунда, красно солнышко постмодернизма, Георгий победоносец, поразивший змия "советской литературы" и теперь разделывающийся с русской. Гордость нашей свободной словесности. Писатель.
Он, по-видимому, и сам уверен, что создал нечто... ну, хотя бы неординарное, во всяком случае достойное внимания публики - просвещенной, конечно. Последние два "ударных" абзаца представляются ему настолько безусловно остроумными и талантливыми, что все остальное, предваряющее этот интеллектуальный подарок, он пишет - не стесняясь, демонстративно - левой ногой. И все равно рукоплещи, толпа: кто еще скажет так?
Предположить иное - то есть что все это от начала до конца накропано с некоторым творческим тщанием, старательно, с той, пусть минимальной, мерой авторской ответственности за свой труд, за свое слово, которая бывает присуща иногда даже явному графоману,- одним словом, предположить, что все это написано правой ногой, мне даже как-то жутковато. В любой ситуации хочется надеяться на лучшее.
Жили, жили - угнетенные, обиженные, униженные и оскорбленные, с кляпом во рту - и все это время, надо полагать, должны были вынашивать в оскорбленных своих душах что-то светлое и благородное, высокое и прекрасное, ненавистное и страшное для мастеров "душить прекрасные порывы". И вот сбылись мечты, кляп выплюнут - и что же повалило из отверзшихся уст? Что ни слово, то жаба или змея. Неужели ничего другого за душой и не было, "мастера культуры"? Где же ваша собственная свобода, внутренняя свобода, "тайная", как называли ее Пушкин и Блок? Неужто в пределах штанов?
Тоталитарная система была нашей благодетельницей. Все грехи и недостатки можно было списать на нее, нас самих из-за нее не было видно: сплошное "угнетение". А свобода - вещь страшная, безжалостная вещь. Она раздевает нас - и оставляет у всех на виду, какие есть, голенькими. И выходит - один срам.
И ведь все это, явно или тайно, чувствуют и знают. Человек вообще все самое глубокое чувствует и знает, только истолковываем мы это знание каждый на своем уровне. Кому стыдно своего срама, а кто трепещет от наслаждения, оказавшись без штанов; как там у Достоевского: "Заголимся и обнажимся!" Идет срамная "культура" - и она не выносит соседства настоящей культуры, стремится, мародерски ее обобрав, да еще огадив, уравнять с собою, а еще лучше - осмеять и тем самым поставить ниже себя. Опять свобода раба: свобода напакостить на рояль или выкинуть его из окна, страстное желание стереть грань между высоким и подлым.
Эти утописты надеются "переучить" русскую литературу, научить ее ничему не учить, а быть игрой, как это принято в цивилизованных странах. И чтобы и в нее можно было играть (к чему призывает А.Синявский в предисловии к книжке Вайля и Гениса, снабженной, кстати, подобострастной аннотацией от имени самого Министерства образования РСФСР). Их вообще раздражает, что литература чему-то может учить.
Ну, хорошо, Сергий Радонежский не "учился" у Рублева, а сам внушил Рублеву "Троицу", Серафиму Саровскому ни Пушкин, ни Гоголь не были нужны, в поучениях светской культуры он не нуждался, ему являлась Божья Матерь... А вы-то кто такие?
* * *
"Мелочная и ложная теория, утвержденная старинными риторами, будто бы польза есть условие и цель изящной словесности, сама собою уничтожилась. Почувствовали, что цель художества есть идеал,а не нравоучение. Но писатели французские поняли одну только половину истины неоспоримой и положили, что и нравственное безобразие может быть целью поэзии, то есть идеалом! Прежние романисты представляли человеческую природу в какой-то жеманной напыщенности; награда добродетели и наказание порока были непременным условием всякого их вымысла: нынешние, напротив, любят выставлять порок всегда и везде торжествующим и в сердце человеческом обретают только две струны: эгоизм и тщеславие" (Пушкин, 1836).
* * *
"Если в нас рождается какой-нибудь скверный помысел,- говорит Иоанн Златоуст (кому безразлично, что это великий святой, пусть прислушается хотя бы к великому писателю),- то надобно подавить его внутри и не допускать ему переходить в слова".
Совет величайшей мудрости, исходящий из понимания священного происхождения и неслыханной силы слова.
Есть разные степени грехопадения. Одно дело - когда человек предается "скверному помыслу", уже в этом надо раскаиваться, ибо мысль есть реальность.
Другое - когда помысел "переходит в слова". Каждое сказанное нами слово в известном смысле "плоть бысть". Через слово "скверный помысел" начинает материализоваться.
И наконец - когда скверный помысел, перейдя в слова, не остается во внутреннем употреблении, а путем слов передается другим, внушается другим, учит и соблазняет других. Ответственность за такой грех - это не только ответственность за себя, но и за тех, кого соблазняешь, и она ужасна. Ты учишь других, что скверное - это можно, это норма. И к этому греху, мне кажется, имеет прямое отношение таинственная и повергающая в трепет фраза Евангелия:
"Всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему, если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем" (Мф.12,31-32).
В нынешнем понимании свобода слова - это возможность и дозволительность переводить в слова скверные помыслы.
* * *
Это не дурная книга, это дурной поступок. Вспомнив небезызвестную формулу, нужно, в интересах справедливости, сказать, что совсем уж "дурной книгой" номер "Литературного обозрения" не назовешь - если читать примерно с середины. Тут немало любопытного, а главное - чрезвычайно поучительного: фрагментарно представленный, но в общем довольно связный коллективный обзор наиболее острых поворотов "эротической темы" в русской литературе - специфический срез процесса падения в ней того, что способно и готово было пасть,- в сопровождении анализов (порой тонких и глубоких) предпосылок этой прискорбной готовности.
Мрачная, надо сказать, картина. От мазохистского состязания (Кто хуже? Я хуже!) Белинского с Бакуниным в выговаривании наделанных сексуальных пакостей (извращенный атеистический суррогат удовлетворения священной и естественной потребности человека в исповеди) до подмены идеала христианской любви деревянным муляжем "любви-товарищества" (в сочетании с "инстинктом воспроизводства") и прочих, не менее фантасмагорических извращений советской эпохи; от жалко- и грязно-ханжеских отношений революционных демократов с проститутками (отношений, увязываемых с революционной идеологией, построенной на необходимости "исправления замысла Творца") до брюсовского и иных "мистического" разврата, дух которого реял над "серебряным веком", когда оппозиция "доступное - запретное" изничтожалась некоторыми "бледными со взором горящим" уже с каким-то религиозным экстазом и когда была окончательно раскупорена бутылка и выпущен джинн духовного растления, что помог погубить страну.
Одно из светлых пятен этой картины - Хармс, у которого в "поздний" его период самодовлеющая эротика (с "запретными" словами) оттесняется, и не почему-либо, а "ради постижения Бога, единственно способного даровать человеку бессмертие, являющееся смыслом его жизни"...
В целом вся эта история, прослеженная в статьях В.Сажина, Т.Печерской, Н.Богомолова, Р.Щербакова, О.Матич, М.Золотоносова и других (обидно мне только за моего однокашника, выдающегося ученого, блестящего филолога М.Гаспарова, у которого, кстати, и тема другая,- уж так неловко, так непрезентабельно выглядит он, подстраивая свою рафинированную в подлинном смысле, ученую речь в тон непристойности Марциала и похабщине близко соседящей "барковианы", со стеснительной фривольностью выписывая матерную фразу латинскими буквами и при этом еще уверяя, что "так будет интереснее"),- так вот, в целом вся эта история есть именно и поистине история расхристианивания культуры, показанная на специфическом материале. Помимо прочего, она словно бы нарочно иллюстрирует совершенно справедливую фразу одной из статей: "Идеям, претендующим на позитивность и созидательность, сквернословие едва ли органично..." До смешного удивительно, что вся статья находится в кричащем противоречии с этой фразой и, кажется, выстроена так, чтобы всячески утвердить "созидательный" смысл сквернословия.
Такая путаница характерна вообще для всего замысла этого номера, и говорит она опять же о нашей темноте и неспособности задуматься над серьезным вопросом. Ведь прочти создатели номера внимательно и загодя материалы, составившие затем его вторую половину, задумайся они над ними всерьез - и, может быть, замысел в чем-то изменился бы, и охладела бы культуртрегерская страсть к стиранию границ между "запретным" и "принятым". И их редакционное предуведомление получилось бы пусть и не таким щеголеватым, но зато более неглупым. А то ведь вот что выходит:
"Предавая их (тексты, которые, как тут же говорится, "и создавались в расчете на запрет".- В.Н.) печати, мы сознаем, что до некоторой степени подрываем их репутацию. Но вряд ли подрываем сами основы жанра, ибо как только данная потаенная словесность теряет ореол запретности и вводится в обычай, в качестве "оскорбительных" начинают действовать ее другие пласты, роль неприличных начинают играть новые темы..."
Выше я уже писал, что весьма трогательна эта забота об оскорбительности и неприличии. Только очень уж высок уровень абстрактного мышления: какие "другие пласты", какие "новые темы"? Моей фантазии тут не хватает. Знают да стесняются, что ли? Может быть, место оскверняемых святынь материнства, любви, брака займут какие-то "новые" святыни - например, свободы и демократии, а основой новой неприличной лексики станут понятия "закона" или, скажем, "правового государства"? Или просто так, наобум Лазаря сказанули, чтобы поглубокомысленнее и потеоретичнее?
И ведь вряд ли подозревают, что на самом деле сказанули.
Ведь любая ругань по определению есть (или имеет в виду) отрицание какой-нибудь заповеди. Матерная ругань и матерное слово декларируют, ближайшим образом, отрицание заповеди "не прелюбодействуй", тем самым утверждение "заповеди" противоположной: "прелюбодействуй". Так что же: если поругание седьмой заповеди при вашем содействии потеряет "ореол запретности", то какие ценности видятся вам в качестве "других пластов" "оскорбительного"? Отрицание каких заповедей, насмешка над которыми из них послужит "новой темой" обновленной неприличной лексики? "Не укради"? "Не лжесвидетельствуй"? Или "Не убий"? (Кстати, функцию, сходную с функцией порнографии, уже и так выполняет показ насилия и убийства.) Может получиться очень живописно и одновременно специфически отразит - наконец-то - уже провозглашенные в свое время "новые" заповеди, от:
вплоть до:
Господи, до чего же все в жизни связано. "Ибо Тот же, Кто сказал: "не прелюбодействуй", сказал и: "не убей" (Иак.2,11).
* * *
Ну вот, получается, что злосчастный этот "Литобоз" чуть ли не главный виновник катастрофы, происходящей (производимой) в культуре. Да не хотел я этого. Просто так называемая "эротическая" тема оказалась тут, как это сейчас говорят, репрезентативна.
Не так давно в одном собрании студент МГУ задал мне вопрос: чем же плохо "сексуальное просвещение" детей и молодежи гласно, в печати? Разве лучше, если дети будут узнавать "про это" в подворотнях?
Да, ответил я, в подворотнях плохо и чревато неприятностями; и все равно - лучше уж в подворотнях, чем гласно и в печати.
Я не стал тогда пространно объяснять ему, что "в подворотнях" дети знают, что учатся греху; "в печати" их учат, что никакого греха не существует, есть только технология и гигиена, причем никакие благоразумные оговорки тут не помогают, остаются лишь гигиена и технология. Я не стал пространно объяснять, почему на теме полового акта с незапамятных времен - покров тайны, на ней лежит печать греха, и покров этот, и печать эта - священного происхождения. Грех - не в самом половом акте (ибо Господь, сотворив мужчину и женщину, сказал им: "плодитесь и размножайтесь",- Быт.1,28); грехопадение было в том, что люди познали добро и зло не с Божьего благословения, а с помощью сатаны. Нигде добро и зло не соседствуют так опасно, как в плотском влечении, вот почему Адам и Ева, познав добро и зло, тотчас устыдились своей наготы: это их души устыдились нарушения Божьей воли, через которое вошли в мир грех, зло и смерть. Я не стал также объяснять, что плотские отношения мужчины и женщины облагораживаются и возвращают себе изначальное благо и красоту только при условии любви - будь это личная и истинная любовь одной женщины и одного мужчины друг к другу, которая порой сияет божественным светом и в этой жизни, полной тьмы, или та Любовь, торжества и царствования которой во всем мире так жаждет исстрадавшееся от собственных преступлений человечество, почти ничего для этого торжества не делая. И пока люди продолжают жить по законам зла и смерти - печать греха будет лежать на отношениях полов; и делать вид, что грехопадения не было, что мы с вами бесконечно хороши и продолжаем жить в раю, где нет ни греха, ни зла, ни смерти, - значит бесстыдно и глупо лгать. На самом деле мы построили мир зла, и потому печать греха остается, и дети должны это узнавать. Пусть в подворотнях узнают; и только собственная жизнь и собственная личная и истинная любовь (иногда - с помощью истинной культуры) могут просветить детей.
Такого монолога я мальчику не сказал, ограничился несколькими фразами. Но он, выслушав, воодушевленно закивал головой, порозовел и сказал: "Большое вам спасибо!" Он, наверное, и без меня поймет, что ни жизнь, ни культура не могут оставаться самими собой, не деструктурироваться, если устраняются те границы между "можно" и "нельзя", которые суть балки, столбы и стропила жизненной (и культурной) структуры. И никакие соображения "прогресса", "удобства" или, скажем, "терпимости", или чего угодно не могут оправдать устранения этих границ.
* * *
Включаю телевизор. В окружении десятков трех людей, в основном молодых, сидит в кресле человек с лицом постаревшего красивого мальчика и рассуждает о том, что нужно наконец узаконить, юридически ввести "в обычай" так называемую "эвтаназию" (греч. "благое умерщвление"). Речь идет о проблеме добровольной смерти особо тяжело страдающего человека - от рака ли, от другой болезни, от чего-нибудь еще - мало ли в жизни невыносимых страданий. Речь о том, что мы должны юридически иметь право помочь такому страдальцу умереть; о государственном и общественном (социально-нравственном) санкционировании этого акта; ведь так уже делается в одной из цивилизованных стран Запада (кинокадры), где наконец-то прочно утвердились в убеждении, что человек есть полный хозяин своей жизни.
Что-то потустороннее, зазеркальное. Не в самой даже смерти дело. И даже не в том, что последнее-то слово (оно же - дело под названием убийство) будет реально принадлежать вовсе не самому страдальцу, просящему нас о "помощи", а нам, эту "помощь" согласившимся оказать и оказывающим. И не в том, наконец, как это в христианской стране могут считать человека "полным хозяином" своей жизни (он что ее - сам сделал? или на заработанные деньги купил?).
Дело в другом. Мало ли что бывает в жизни. Мало ли каких страданий свидетелем может стать тот или иной из нас; может, они будут, на наш взгляд, столь невыносимы, что мы не выдержим и, нарушив Божью заповедь "Не убий" во имя жалости, "поможем" и - убьем. И вот главное: грех этот человек совершит лично от себя, по своему свободному выбору, на свою личную совесть. И ответственность за такой выбор перед Богом человек возьмет - во имя своей жалости - на себя, ни на кого эту ответственность не сваливая. И сколько бы ни было таких случаев и таких поступков, каждый из них будет личным и каждый единственным. Сколько поступков - столько и ответов. И это - правильно.
Но все, оказывается, можно устроить иначе. Ибо поступок, совершенный только по личному выбору и только на свою ответственность,- это ведь чрезвычайно неудобно. А что если юридически, "извне", узаконить такой поступок, ввести его в унифицированную правовую систему, в множественный "обычай"? Стереть грань между "можно" и "нельзя"? Человеческим актом отменить вышний запрет - и тем снять со всякого человека ответственность за сделанный выбор?
Это уже не только разрушение культуры. Это разрушение человека как свободного существа. Это не просто унижение человека - это втаптывание его в грязь, антропологическая порнография, акт, обратный акту Творения.
Не буду на этот раз предугадывать, что мне могут ответить некоторые, чем они могут возмутиться, над чем усмехнуться. Хотя бы потому, что угадать несложно, а спорить нет смысла и уже скучно. Лучше я напоследок вот что сделаю, вот как к ним обращусь:
- Господа товарищи! Давайте-ка, для устранения всех неясностей, договоримся так: вот вы все, борцы за свободу слова и всего прочего, возьмите-ка и скажите прямо и громко: да, мол, для свободного человека никаких таких "запретов" - то есть ничего святого - нет, все это тоталитарные выдумки; на самом деле все, что фактически возможно и удобно,- можно и позволено, и такое положение нормально; ибо Единой Истины, священной и обязательной для всех, не существует в природе: на самом деле истинно то, что мне удобно,- и это тоже нормально, это предполагает "альтернативную нравственность" и называется свободой.
Скажите так, скажите громко и от чистого сердца, веруя в это; убедите меня в том, что вы в сердце своем прочно утвердили закон джунглей, убили свободу и уничтожили человека как образ и подобие Божье,- и я умолкну.
Но вы ведь так не скажете. И не потому, что постесняетесь, а потому, что невольно, интуитивно, сердцем, наперекор и назло собственным "взглядам", чувствуете запрет такое сказать и подумать всерьез. И так же интуитивно чувствуете священную природу этого запрета хулы на Святого Духа, той самой, которая "не простится ни в сем веке, ни в будущем"; и тут все ваши "взгляды" бессильны. Потому что мы с вами, братья мои дорогие,- люди, сотворенные по образу и подобию Божию. Можно забыть головой (и это происходит), но нельзя не знать сердцем, что культура жива, пока живы ее сакральные основания, опирающиеся на заповеди и порождающие запреты; что культура, собственно, есть - как сказал тоталитарный мыслитель Клод Леви-Стросс - система табу: именно благодаря этому культура и есть то, что помогает человеку в этом мире, который во зле лежит, не до конца забыть о своем высоком происхождении, а иногда - приблизиться к возможности постигнуть и свое предназначение.
Иначе культура превращается в цивилизацию, а свобода - в рабство у нее, ведущее к разрушению человека.
Появились учителя, они учат нас этой свободе разрушения. Но я думаю, что в России это не пройдет. Не такая - при всей порче - наша порода. Так долго продолжаться не может, однажды настанет момент, когда Бог, по милосердию Своему, даст нам с вами увидеть ясно, в какую бездну позора и унижения уставились мы зачарованным взглядом,- и мы с вами задохнемся и взревем от ужаса и стыда, и всю эту отраву извергнем и изблюем, и снова станем самими собою. Не могу не верить, что в России так будет рано или поздно. Слишком уж многое в судьбах мира от этого зависит.
Вот только детей жалко.
1993
© Сестричество во имя преподобномученицы Великой Княгини Елизаветы. Москва 2001
|
Copyright © 2001-2007, Pagez, webmaster(a)pagez.ru |