Начало: Тексты, справочники и документы	Первая страница Святоотеческое наследие Разные тексты Свт. Филарет (Дроздов) OrthodoxyLib Православный интернет Евангельский синопсис Духовные стороны Добротолюбие избранное Пролог в поучениях День за днем Церковный календарь

Произнесено на Совместном заседании Совета ученых советов МГУ и Президиума Российской Академии наук, посвященном 275-летию РАН и 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина, 8 июня 1999 года.

Глава из книги "Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы"

"Бывают странные сближения", - написал Пушкин осенью 1830 года в Болдине. В самом деле, бывают: совсем недавно отзвонило Тысячелетие Крещения - события, с которого Россия отсчитывает свое бытие как нации и культуры, и это произошло ровно за десять лет до пушкинской круглой годовщины; и вот наступает новый век, надвигается третье тысячелетие христианской эры - и 200-летие Пушкина вплотную примыкает к этому, уже всемирно-историческому, рубежу, встречая нас на пороге нового зона человеческой истории.

Странные сближения, странный поэт.

Он менее всех мировых гениев переводим на языки и хуже всех постижим в переводе: в иноязычных культурах он берет за душу только тех, кто знает и любит наш язык, нашу культуру, кому Россия близка духовно.

Он, пожалуй, единственный в мире классик, который, будучи отделен многими поколениями, продолжает быть неоспоримым, животрепещущим едва ли не как газета, энергетически активным центром национальной культуры, заставляющим ее то и дело оглядываться на него и соотносить себя с ним.

Из гигантов мировой культуры лишь он один соединяет в себе предельную недоступность с предельной же фамильяризованностью, царственный статус с родственной близостью каждому; столь же объединяет, сколь и разделяет; является объектом как безумной любви (и неутолимой скорби о его гибели), так и зависти, а то и ненависти (о чем говорят некоторые опусы последнего времени).

Он есть неотъемлемая часть нашего национального мифа - в такой мере, в таком опорном качестве, с какими не идет в сравнение ни один из светочей других культур; и сам он есть национальный миф, вмещающий весь космос народного духа со всеми его гранями и оттенками, от религиозных и героических до анекдотических, - и потому он так же не укладывается в определения, как и то, что называют в мире "русской духовностью".

С ним связано явление, аналогов которому опять же нет ни в одной культуре мира и которое называется "мой Пушкин", - и это не требует комментариев.

Он - единственный, может быть, из великих поэтов есть, по счастливому выражению Цветаевой, "поэт с историей": не воспроизводящий себя на каждом шагу как постоянную величину, а с каждым шагом меняющийся, растущий и как раз поэтому остающийся - точнее, постоянно становящийся - собой. Его текст - будь это отдельное произведение или все творчество в целом - есть сплошной процесс движения во времени: процесс роста и преображения личности, непрестанно творящей себя и могущей "на выходе" из текста оказаться иной, чем была "на входе" (перечитаем хотя бы "Роняет лес багряный свой убор", или "Безумных лет угасшее веселье", или "Памятник"); поистине "русский человек в его развитии", как терминологически точно определил Гоголь.

Он - самый очевидный и незыблемый мирской символ нашего духовного и культурного самостоянья; и в то же время, как никакой другой гений, он разомкнут навстречу всем флагам мировой культуры, что лишь укрепляет его воздушную монолитность.

Он - такой поэт, у которого - едва перешагнувшего порог тридцатилетия, находящегося в расцвете физических сил, обладающего огненным темпераментом и огромной интимной биографией, но наконец женившегося, обвенчавшегося, обретшего очаг, - отсутствует личная любовная лирика; слыхано ли такое?

То ли он, что называется, "другой", то ли, наоборот, воплощает в себе такую полноту явления "поэт", которая в других, даже великих, является лишь частично. Так случайны ли "странные сближения", связанные с ним, в том числе с его годовщиной, и побуждающие, чтобы постигнуть и объяснить явление по имени Пушкин, выйти за пределы литературы, в контекст большого бытия, где совершаются всемирные судьбы, где счет идет на эпохи, века и тысячелетия?

Вообще, жизнь, даже в обозримых нами масштаба, показывает, что Пушкин ничего, в сущности, не пишет "от себя", он лишь записывает то, что есть или имеет быть; что он лишь более других "покорен общему закону", согласно которому главное Слово было в начале, и не надо ничего придумывать - надо слушать; что Слово священно, и играть словом так же опасно, как детям играть со спичками.

"Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию",- писал Пушкин. В конце века и тысячелетия видно, как проиллюстрировала эту формулу наша история: в прямо обратном порядке: вначале иссякала, расшатывалась, ниспровергалась вера; затем уничтожили образ правления и наконец мы - даже и без такой роскоши, как пресловутый поворот рек,- на своей шкуре испытываем изменения климата. Все это - в связи с попытками и результатами сотворить "нового человека" - с новой, разумеется, "физиономией". Итоги этого процесса отчетливо проявились сегодня, на переходе от "развитого социализма" к недоразвитому капитализму; новая "физиономия" обнаружилась как раз сейчас, при том "образе правления", что сложился на основе посткоммунистического позднедиссидентско-номенклатурного синтеза, на почве приобщения России к джунглям "цивилизации и прогресса", где, по словам Пушкина, сказанным полтора века назад о Североамериканских Штатах, "все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую - подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)". Как упирающуюся лошадь, дергая под уздцы и хлеща, нас тянут в этот мир большевики новой, "либеральной" и "демократической", генерации, не желающие (уже в который раз в истории) ни понять, ни хотя бы услышать Пушкиным услышанную истину: "Поймите же, что... история ее (России. - В.Н.) требует другой мысли, другой формулы", чем "мысль" и "формула" Запада. Нам дано воочию убедиться как на собственном, так и на международном опыте, что - при видимой идеологической и политической разности - духовные и методологические основы, глобальные и антропологические цели большевизма и американизма "не столь различны меж собой", как казалось; что и там и там - одна и та же "зелень мертвая ветвей" древа яда - одного во всей вселенной, но хватающего на всех.

С "Анчара" началось, по моему твердому убеждению, явление, называемое "поздний Пушкин". Явление это - не хронологическое, а мировоззренческое. Стихотворение о древе смерти, воплощении и символе мирового зла,- вопреки устоявшемуся мнению, глубоко лирическое, дающее образ не только мирового зла, но и моей причастности к нему. Осмелюсь сказать: поздний Пушкин - писатель эсхатологический. Смолоду столкнувшись в "Борисе Годунове" с проблемой истории, а в "Евгении Онегине" - с проблемой человека, - в последний период своей короткой жизни он вышел к вопросам о конечных судьбах мира и человечества (включая проблему спасения); чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно перечитать "арзрумский" цикл ("Кавказ", "Обвал", "Делибаш", "Монастырь на Казбеке"), а также "маленькие трагедии" с их финалом - "Пиром во время чумы", маленькую поэму "Родрик" и большое стихотворение "Странник", "Медного всадника" и "Анджело", сказки о рыбаке и рыбке и о золотом петушке, неоконченную лицейскую годовщину 1836 года ("Была пора; наш праздник молодой") и последний лирический цикл: стихи о Распятии, об Иуде, о кладбище, о "грехе алчном", преследующем человека как лев, о молитве преподобного Ефрема Сирина.

Взгляд этого писателя безусловно невесел - но вовсе не мрачен и не беспросветен - уже потому, что не уперт в физическую смерть. Пушкин, особенно зрелый и поздний, вообще не очень верит в смерть, вовсе не верит в абсолютность смерти; сквозь физическую смерть его взгляд устремлен к смыслу и цели человеческой истории и вообще сотворенного бытия. Гений позднего Пушкина - зрелый и умудренный дух, который смотрит прямо в лицо будущему мира, в лицо той истине, что человек - пал и живет с тех пор в мире падшем, в мире анчара - мире не только не бесконечном и не бессмертном, как уверен гуманистический прогрессизм, но чреватом гибелью - и неизбежной, и не столь уж далекой: "Наш город пламени и ветрам обречен, Он в угли и золу вдруг будет обращен". Но сквозь эту смерть интуиция гения прозревает заданность человеку бессмертия, возможность "нового неба и новой земли" (Откр.21,1), которые нужно заслужить:

Это взгляд, вовсе не отнимающий у Пушкина его "веселого имени", а просто - трезвый и ответственный, понуждающий, что называется, о душе подумать. Это требование вспомнить о высоком предназначении человека, которое на каждом шагу забывается, искажается, подавляется "неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)", ставшими дороже неба и земли; подавляется силами, что непрерывно воспроизводят и провоцируют все низшее в человеке. Это призыв опомниться - хотя бы сейчас, на пороге, когда новое небо и новая земля - уже "близко, при дверех" (Мф.24,33),- опомниться и обратиться от одуряющей "недвижности" материального прогресса к духовному развитию.

Думал ли о чем подобном Гоголь, когда назвал Пушкина "русским человеком в его развитии в каком он явится, может быть, через двести лет"? Точно ли удалось ему выразить посетившее его пророческое наитие, в котором Пушкин и судьбы России связаны так, как не связан с судьбами своей страны ни один из иных мировых гениев? Во всяком случае, срок угадан верно: именно ко времени 200-летия Пушкина Россия встала перед неумолимой необходимостью выбрать верный путь. Ведь она, выйдя из почти вековой уже смуты национально-государственной, "домашней", прямиком вошла в поле смуты общемировой, имеющей отчетливо эсхатологический характер.

Современная история показывает, что символизированное в анчаре мировое зло уже не мыслится в качестве враждебного жизни начала, не является объектом, с которым надо бороться,- оно стало субъектом и вождем "прогресса". Все силы мирового зла направлены на то, чтобы осчастливить падшего человека в падшем мире, потакая всем его прихотям, переделать его окончательно из существа духовного в существо экономическое, вытеснить божественное в нем природным (в пределе - животным), творческое начало подчинить потребительской похоти, идеалы заменить интересами, просвещение и культуру - информацией и цивилизацией. Под знаменем рекламы, под девизом "изменим жизнь к лучшему" совершается унижение человечества, наступает стихия, говоря по-пушкински, "ничтожества": ничто, из которого Бог сотворил бытие, стремится взять реванш, вернув Творение к состоянию небытия.

Разумеется, этот конь бледный шествует не без препятствий - и во всей христианской ойкумене наибольшее духовное сопротивление издавна сосредоточено в России. Это не потому, чтобы мы были в массе своей лучше других людей, совсем нет,- а просто в силу духовной традиции, связанной с православным исповеданием, которое породило Россию как нацию и культуру и определило ее систему ценностей.

Размышляя на эту тему, я недавно предложил типологию христианских культур, а именно - характеристики двух основных типов: "рождественского" (на Западе главный праздник - Рождество) и "пасхального" (в православном мире "праздников праздник" - Пасха) [см. статью "Удерживающий теперь" в моей книге "Пушкин. Русская картина мира". - В.Н.]. Речь идет о том, какой момент отношений человека с Богом переживается там и там как наиболее важный, строящий миросозерцательную систему, практическую ценностную иерархию, стало быть - культуру во всем объеме понятия.

В "рождественской" культуре такой момент - Боговоплощение, когда Бог, родившись от Девы, уподобился мне, человеку. В "пасхальной" - призыв ко мне, человеку, уподобиться Богу - призыв, осуществленный в крестной жертве, а затем Воскресении, и сформулированный в словах: возьми свой крест и иди за Мной.

Таким образом, один тип культуры ориентирован на человека, каков он есть сейчас, в его наличном состоянии и настоящих условиях; другой - на человека, каков он Богом замышлен, на его духовную перспективу, в конечном счете - на идеал человека, соотносимый со Христом, и притом в любых условиях.

Отсюда вытекает ряд важных различий.

В "рождественской" культуре главная гражданская ценность - права человека, категория юридическая, обеспечиваемая в интересах личности извне самой личности. В "пасхальной" это - обязанности человека (таково, кстати, название книги, получившей высочайшую оценку в пушкинской рецензии) - обязанности, основанные на Христовых заповедях: ценность внутренняя, духовно-нравственная, обеспечиваемая самим человеком.

В сфере общекультурной "рождественский" тип устремлен к успехам цивилизации, то есть сферы возделывания внешних условий и иных удобств жизни; "пасхальный" же тяготеет к собственно культуре как возделыванию человеческой души в свете идеала, то есть по образу и подобию Бога.

В сфере художественной, в частности литературы, основной предмет внимания "рождественской" культуры - судьба человека; "пасхальной" же - поведение человека и состояние его совести (к слову - ключевые моменты тематики и художественной структуры пушкинских произведений).

Конечно, абсолютных, "чистых" воплощений того или иного типа культуры не бывает: любая культура вообще есть, собственно, то или иное сочетание "рождественского" и "пасхального" начал; разумеется также, что если доминантой русской культуры генетически и типологически является начало "пасхальное" - в отличие от культуры Запада,- то это не значит, предположим, будто у нас заповеди исполняются, а "у них" нет, что у нас одна сплошная культура, а "у них" одна цивилизация, и пр. и пр.; люди везде по-своему разны и по-своему одинаковы, и душа человеческая, как говорит Тертуллиан, по природе христианка - только каждая тоже по-своему. Речь идет лишь о коренных мировоззренческих предпочтениях: "рождественский" тип основан на главенстве интереса - так сказать, на "отсчете снизу", от наличных условий, - в "пасхальной" же "отсчет" идет "сверху", от идеала.

Последний, то есть наш, случай - безусловно труднее и гораздо менее успешен на практике; иными словами, мы сами много хуже нашей ценностной системы, тогда как западные люди, надо думать, во многом лучше своей. Но при всех наших винах, грехах, безобразиях и бесчинствах, при всем извращении, какому, при нашем попустительстве, большевизм подверг российский духовный генотип - плоды чего мы пожинаем сегодня,- при всем этом сам по себе отсчет от идеала есть наш - и всей христианской культуры в целом - краеугольный камень, и в этом смысле высшая из человеческих ценностей (о чем - пушкинское стихотворение "Герой"): поистине камень преткновения, мешающий "низким истинам" корыстного интереса прибрать к рукам святая святых - область человечности человека. Стоит упразднить эту высокую, "пасхальную" точку отсчета, столкнуть камень - и в бытии произойдет обвал.

Этому и призвана противостоять Россия.

Не потому, повторяю, чтобы мы были лучше других, а потому, что для России наличие названного отсчета от идеала есть, волею истории, просто-напросто условие существования, вопрос жизни и смерти.

Последнее не требует даже доказательств. Свойственный нам очевидный разрыв между традиционной скромностью материальных запросов и высокими, порой до безрассудного максимализма, духовными устремлениями - он и обусловил ту пропасть между нами и так называемым цивилизованным миром, которая составляет и несчастие России, и ее надежду. Отсчет от идеала есть родовая черта русской классики XIX века, унаследованная ею от культуры Святой Руси при посредстве Пушкина. Она, эта литература, созданная Пушкиным, спасла Россию в смуте XX века, она воспитала народ, победивший во Второй мировой войне, но не возгордившийся, вынесший ГУЛАГ, но не озлобившийся. Она, во главе с Пушкиным, спасла и другую Россию, зарубежную, эмигрантскую, помогла изгнанникам не только выжить и уцелеть духовно, но и сообщить могучие импульсы мировой культуре, умножить ее сокровища. Она, эта литература, сыграла фундаментальную роль в формировании нашей системы образования, которая, при всех своих недостатках, была все же лучшей в мире; чтению русской литературы, писанию школьных сочинений, широкому гуманитарному фундаменту образования мы обязаны явлением, которое в мире называется "русскими мозгами"; природа этого явления - не этническая, не биологическая, а методологическая: для русской мысли характерна целостность подхода, высокий уровень обзора, она не эмпирична, а телеологична, устремлена к высокому смыслу, она не ползает, а парит, она видит иначе.

Пушкин - самая фундаментальная область нашей гуманитарной культуры. Все изложенные выше мысли основаны не на опыте культуролога, богослова, политолога - такого опыта у меня нет; они возникли исключительно из изучения Пушкина, в частности - его главной макроколлизии, определяющей, по существу, все пушкинские сюжеты, а во многом и пушкинскую художественную методологию. Суть этой универсальной коллизии - отношения человека (в данном случае - героя Пушкина), каков он есть в наличии, в реальной практике, в поведении,- с тем, каким он мог бы быть, то есть с тем, как прекрасно он замышлен Богом. В Борисе, Бароне, Сальери, в других преступных, падших, грешных героях у Пушкина просвечивает, как бы сквозь тусклое стекло, возможность величия и красоты, просвечивает образ Божий - та высшая реальность, что сияет в таких идеальных и бесконечно живых героях, как Татьяна и Петруша Гринев. Эта коллизия - отношения человека с собою идеальным, с Божьим замыслом в себе, отношения, как правило, трагические,- коллизия, универсальная по характеру, онтологическая по масштабу, есть неотъемлемое, специфическое условие пушкинского творчества, особенно зрелого и позднего, его среда и воздух. В иной масштаб Пушкин не вмещается, а в таком - как у себя дома; а сверх того - и онтологическое делает близким, и универсальное - твоим.

Подобный масштаб явления Пушкина не есть производная его собственных личных качеств, скорее наоборот: и масштаб этот, и иные качества феномена Пушкина обусловлены функцией России в мире, ее провиденциальным заданием - сохранять высокую точку отсчета ценностей и тем противостоять грозящему возрастанию энтропии. Такое задание должно было быть воплощено в слове (ибо слово в России есть вещь первостепенно важная, реальность сакральная) - и притом в слове, которое пригодно для мирского, так сказать гражданского, общекультурного применения. Оно, это задание, и воплотилось в Пушкине. Целью "революции Петра" (пушкинское выражение) было, сверх практических преобразований, создать "нового человека", переделать нацию на "рождественский" лад (конкретно - протестантский), создать нацию прагматиков. Явление Пушкина было ответом нации на это посягательство: впитав все конструктивное, что дали петровские реформы, Пушкин наследовал традициям допетровской культуры, культуры Святой Руси с ее идеальными тяготениями, с ее неотмирной устремленностью. Явление Пушкина соединило и возродило то, что Петр разъединил и разрушил, оно восстановило духовную родословную русской культуры и дало ей новое начало; оно способствовало тому, чтобы Россия не заплатила за материальную силу своею душой, чтобы она оставалась Россией и продолжала исполнять свое задание.

Явление Пушкина подтверждает, что слово стоит на высших ступенях иерархии ценностей. "Бессловесный" по-церковнославянски значит бездуховный, а "русская духовность" нашла высшее выражение в русской словесности, возглавляемой Пушкиным. "В начале было Слово" (Ин.1,1)- только потом был создан мир и сотворен человек. Судьбы России не менее, если не более, чем с проблемами экономики или политики, связаны с судьбами русского слова, русской речи, русской словесности и культуры. Та область гуманитарной культуры, которая называется филологией, сегодня есть область стратегическая с точки зрения нашего национального существования. Филология обычно трактуется в чисто словесническом смысле: греческое logos толкуется как латинское verbum; слово понимается лишь как единица речи. Но в нашу эпоху, когда самая актуальная проблема есть проблема глобальная: сохранит ли человек свои родовые свойства как существа вертикального, то есть духовного, в эту эсхатологическую эпоху, - пора вспомнить изначальный и полный смысл слова логос - и соответственно истолковать высокое назначение занятий филологией.

Может быть, никогда еще в истории общее бытие так не зависело от сознания, материя - от духа. Явленный в Пушкине исторический опыт России столь же неукоснительно ведет к пониманию этого, сколь надежно помогает нам понять самих себя, уяснить наш исторический жребий, определить нашу национальную стратегию - чтобы не исчезнуть вместе с ношей нашего тяжкого и спасительного мирового задания. Нынешняя эпоха похожа на петровскую - похожа с большим, опасным, трагифарсовым превышением; поэтому сегодня, "чрез двести лет" (Гоголь), Пушкин России нужен, по слову другого поэта, "не ради славы - ради жизни на земле".

1999

© Сестричество во имя преподобномученицы Великой Княгини Елизаветы. Москва 2001