Начало: Тексты, справочники и документы	Первая страница Святоотеческое наследие Разные тексты Свт. Филарет (Дроздов) OrthodoxyLib Православный интернет Евангельский синопсис Духовные стороны Добротолюбие избранное Пролог в поучениях День за днем Церковный календарь

Сегодня мы побеседуем о памяти смертной. Тема очень обширная, и даже если каждое воскресенье в течение целого года мы говорили бы на эту тему, то все равно не смогли бы в беседах исчерпать весь объем сведений, к ней относящихся. Поэтому наши беседы носят характер, с одной стороны, схематический, то есть они очерчивают основы духовной жизни, с другой стороны, касаются некоторых моментов, связанных с проведением духовной жизни именно в наше время. И возможно, как раз это есть самое интересное в наших беседах, потому что обо всем остальном можно было бы с большей пользой, я думаю, прочитать у святых отцов.

Святые отцы говорят, что память смертная - это та добродетель, которая необходима нам, как хлеб. Но что понимать под этой добродетелью? В чем она заключается? В наше время очень многие, как мне кажется, в основном неопытные, христиане рассуждают о кончине мира, о том, что касается Апокалипсиса; о пришествии антихриста, о грядущих бедствиях и, в конечном счете, о Страшном Суде. При этом они позволяют себе высказывать весьма произвольные мнения - иногда свои, иногда людей, не имеющих в данном отношении совершенно никакого авторитета. Конечно, древние христиане, как мы знаем из Священного Писания, в особенности из посланий апостола Павла, размышляли о грядущей кончине мира. Но апостол Павел предостерегал их, чтобы они не думали, что день этот уже наступает. В то же самое время в Священном Писании говорится о том, что истинный христианин жаждет дня пришествия в мир Христа. Как же совместить эти две вещи: во-первых, благоразумное отношение к размышлению об этом неизвестно когда последующем событии, во-вторых, необходимость все же о нем думать? Как раз память смертная является той добродетелью, которая; заменяет нам бесплодные и иногда опасные рассуждения о кончине мира. Когда человек думает, помнит о смерти, он тем самым мобилизуется, заставляет себя к ней готовиться и гораздо более внимательно относится к своей жизни, чем бы он ни занимался, какой бы образ жизни ни вел. Так он готовит себя не только к частному суду, бывающему над всяким христианином по разлучении души его с телом, но и к Суду всеобщему. Таким образом, человек, упражняющийся в этой великой добродетели - памяти смертной, по-настоящему, действительно готов к Страшному Суду, и он не нуждается в том, чтобы специально о нем думать, для него это не является обязательным. Я думаю, что учение о добродетели памяти смертной, в оформленном, разработанном виде, изложено святыми отцами в связи с тем, что они вынуждены были, как и всякий истинный христианин, применять к жизни Священное Писание. И они выработали именно такой безопасный подход к размышлению о будущей участи человека, как память смертная. Этот подход был противопоставлен ненужным, опасным размышлениям о кончине мира.

Многие святые отцы с разной степенью подробности писали о памяти смертной, и о ней можно было бы говорить очень много. Но сейчас я не буду подробнейшим образом пересказывать все, что было написано отцами, а поведу речь о таком виде памяти смертной, который, мне кажется, естественно сочетается с молитвой, поскольку другие я считаю даже не совсем безопасными для нас. Некоторые подвижники размышляли о смерти особо. Есть такой вид духовной деятельности, называемый богомыслие, одним из предметов которого является размышление о смерти. И они представляли себе, как они будут умирать, что будет после смерти, прохождение мытарств, вечные адские мучения. Они размышляли об этом весьма детально, с этой целью посещали погребения, кладбища, гробницы и таким образом пытались привить себе добродетель памяти смертной. К памяти смертной можно отнести даже размышления о вечных небесных благах, блаженстве, поскольку и это все также имеет отношение к загробной жизни и тоже мобилизует человека. Иногда нужно бывает смирить себя страхом вечных мучений, а иногда - приободриться воспоминанием той награды, которая ждет православного христианина за добродетельную жизнь. Но все эти виды богомыслия, размышления о смерти, представляют для нас, неопытных христиан, некоторую опасность, потому что здесь можно чрезмерно развить в себе мечтательность, воображение. Надо сказать, что сердце человеческое от отсутствия благодати бывает подчас настолько окаменелым, что даже пребывание среди праха умерших, при гробах оставляет человека бесчувственным. Может получиться так, что человек приучит себя мечтать на эту тему, будет представлять себе всевозможные образы: и трупы, и смерть, и муки, и демонов и прочее и прочее, но при этом сердце его останется бесчувственным, каменным. Поэтому лучше и благоразумнее всего было бы соединять память смертную с молитвой Иисусовой, как говорит преподобный Иоанн Лествичник. У него есть такое замечательное изречение: "Иные прославляют больше память Иисусову, иные - память смертную, я же прославляю два естества в одном лице". Иоанн Лествичник обращается к сложному образу. Два естества в одном Лице были в Господе Иисусе Христе. В литературе такой прием называется аллюзия, то есть отсылка к первоисточнику, намек на первоисточник. Здесь отсылкой к богословскому, догматическому пониманию воплощения Сына Божия намекается на то, что как в Господе Иисусе Христе человеческое и Божеское естества были соединены в одном Лице, в одной Ипостаси, так же и добродетель молитвы должна быть соединена с памятью смертной. Память смертная касается земного бытия человека, земного плана его существования, правильнее сказать - телесного, а молитва - духовного. Но вместе они действуют как одна добродетель. И когда нам удастся соединить их, удастся творить молитву Иисусову в соединении с памятью смертной, тогда действительно появятся обильные плоды, и такое делание будет безопасным. Если не ошибаюсь, в книге "Откровенные рассказы странника" имеется следующий эпизод: странник обнаружил одного подвижника, жившего необычайно строго. Человек этот был мирянином, не имел монашеского пострига, но подвизался в очень суровых условиях. Жил в землянке, питался необыкновенно скудной пищей: сухарями, какими-то дикими растениями - и постоянно размышлял о вечных адских муках. Когда-то он был тяжким грешником, но потом Господь призвал его к покаянию и он удалился от людей и пребывал в таком подвиге. Несмотря на размышления о вечных муках, он, тем не менее, поддавался всевозможным греховным помыслам - даже скверным и блудным. Хотя страхом вечных мук он удерживался от совершения греха на деле, но очистить свою душу, свой ум и вообще хоть как-то справиться с собой он не мог. Причина тому - отсутствие малейшего понятия об Иисусовой молитве, иначе говоря, об умном делании. Из этого примера мы видим, что память смертная в чистом виде может предохранить человека, в лучшем случае, только от тяжких грехов. А когда мы присоединяем ее к Иисусовой молитве, тогда и молитва приобретает необыкновенную силу и искренность, и память смертная в Иисусовой молитве становится безвредной, делается хотя и безвидной, но очень действенной. Что значит "безвидной"? Говоря о том виде памяти смертной, когда человек предается всевозможным размышлениям, то есть о памяти смертной как о разновидности богомыслия, я сказал, что от этого может развиться мечтательность. Здесь же, при соединении с Иисусовой молитвой, память смертная присутствует безвидно, как бы некое чувство, не имеющее даже какого-то конкретного выражения. Тут нет представлений о гробе, или о разлагающемся теле, или о мытарствах, или о вечных муках и тому подобном - все это отвлекает от молитвы. Само же чувство вечности, само предчувствие того, что ты когда-нибудь перейдешь в вечность, переступишь порог этой жизни, - оно действует в молитве Иисусовой. И мы должны, с одной стороны, себя к этому понуждать, развивать в себе такое воспоминание смерти, с другой стороны, понимать, что на самом деле в полной мере оно приходит к человеку именно от молитвы Иисусовой, от Господа - не столько от собственных усилий, сколько от действия благодати Христовой, благодати Божественной. Конечно, иногда, взирая на погребение, или на кладбище, или на гробы и тому подобное, мы можем в себе память смертную несколько оживить. Но это только вспомогательное средство. В прошлой беседе я, кажется, приводил пример, как люди, работающие на кладбище (гробокопатели, сторожа), а также изготовители памятников, работники морга и прочие даже впадают в цинизм. И то, что они каждый день помногу раз видят перед собой человеческую смерть, отнюдь не побуждает их к размышлению о вечности, потому что если нет благодати, как я говорил, то и само это постоянное пребывание среди предметов, напоминающих о смерти, ничего не даст. Человек может относиться к смерти цинично: есть и палачи, и убийцы, есть и солдаты, воины, которые во время войны привыкают даже к гибели своих близких друзей - человек как-то ко всему приспосабливается. И есть подвижники. Вероятно, иногда подвижнику и приходится видеть смерть, когда в монастыре умирает кто-то из братьев, а возможно, он долгое время вообще не видит ни людей, ни смерти человеческой, но весь погружен в память смертную. Поэтому дело не в том, чтобы ты пребывал среди предметов, напоминающих смерть, а в том, чтобы у тебя душа была настроена определенным образом. И это как раз доказывает, что без молитвы Иисусовой или память смертная окажется чем-то формальным, просто мечтанием о смерти и даже прелестью (как это было, скажем, у знаменитого основателя ордена иезуитов, человека, пребывавшего в глубокой прелести, Игнатия Лойолы), или память смертную мы вообще не приобретем. Как бы мы ни старались, как бы ни ходили на кладбища, хотя бы и каждый день, наши усилия будут напрасны. Я приведу пример, возможно, неуместный, несколько смешной. Есть у Высоцкого одна песня, - наверно, вы помните, как он поет, что на кладбище все "спокойненько", там, мол, выпивать хорошо. Вот такой страшный цинизм. Человек говорит о кладбище, но для него это смешно. Конечно, это может быть и смешным, пока сам на кладбище не попадешь. Поэтому не всякое размышление о смерти есть собственно па мять смертная.

Под памятью смертной подразумевается не столько воспоминание самой смерти, сколько чувство того, что будет после нее. Не потому мы боимся смерти, что она является для нас гибелью, исчезновением, а потому, что для нас страшно, ужасно то, что за ней последует - будущая загробная и, как это ни странно звучит, посмертная жизнь. Вот в чем отличие собственно добродетели памяти смертной от обычных размышлений о смерти и даже страха смерти. Мы думаем о смерти, вспоминаем о ней потому, что для нас она - порог, дверь, за которой перед нами открывается некая совершенно новая, страшная, ужасная область. Ужасная как по причине того, что жизнь загробная в целом непостижима и странна для нас, так и по той причине, что мы не знаем, какая участь нас ждет. Не знаем не в том смысле, что нам неизвестно происходящее с человеком после смерти, и нас пугает не неизвестность вообще: это значило бы, что мы не имеем определенной веры и совсем не знаем участи человека за гробом. Но устрашает нас именно наша собственная судьба, что именно меня ждет: вечное блаженство или вечная мука. Поэтому правильнее было бы говорить не о памяти смерти, а о памяти вечности. И для того чтобы воспоминание о самом факте смерти действовало на нас таким образом, необходимо, конечно, иметь веру. Чем больше, чем тверже вера, тем сильнее становится в человеке память смертная, по той причине, что он верит в вечность, в загробную жизнь, в бессмертие души. В связи с этим воспоминание факта смерти как бы открывает ему дверь в размышление о вечности, о своей вечной участи. Отсюда делаем следующий вывод: память смертная может увеличиваться, усиливаться у человека тогда, когда у него усиливается вера. Чем глубже вера, тем, естественно, больше человек верит в вечность, в бессмертие души и тем больше начинает бояться смерти не как смерти, а как суда над своей бессмертной душой. Отчего эта вера может в человеке усугубляться? Если демон неверия изгоняется постом и молитвой, по слову Самого Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа (см. Мф.17:21), то, значит, вера укрепляется также постом и молитвой. И поэтому я говорю, что настоящая память смерти, истинная, глубокая, безопасная, проистекает из молитвы. Поскольку человек в настоящей, внимательной, искренней молитве умом соприкасается с вечностью, то от этого ощущения у него не может не возникнуть память смертная. Есть, правда, и другие источники укрепления веры, а потому и углубления, усиления в человеке памяти смертной. Это чтение Священного Писания, в особенности Евангелия. Как ни странно это может показаться с первого взгляда, но добродетель памяти смертной очень усиливается от внимательного и обильного чтения Евангелия. Поскольку ничто не может даровать душе человека веру в такой степени, как Евангелие, постольку именно от чтения его и возникает память смертная.

Память смертная усиливается, развивается в человеке, во-первых, от молитвы, во-вторых, от чтения Евангелия, в-третьих, от чтения святых отцов. Даже если отцы и не касаются непосредственно вопроса добродетели памяти смертной, тем не менее, поскольку чтение их писаний обращает умственный взор человека на самого себя, то заставляет его думать и о душе, и о ее бессмертии и таким образом приводит его к памяти смертной. Но в основном бывает это от Иисусовой молитвы. Само Евангелие не будет вызывать в христианине должных чувств и останется для него мертвым, также и святоотеческие писания останутся для него мертвыми, если от действия благодати, проистекающей от молитвы Иисусовой, душа в нем не начнет как бы оживать, не начнет воспринимать все с чувством. Действительно, почти все люди, в том числе даже многие и многие православные христиане, часто бывают боримы страстью сердечного окаменения, окамененного нечувствия. Для того чтобы эту страсть преодолеть, уничтожить в себе, необходима именно усиленная молитва, необходимо, в особенности, действие Божественной благодати. И по мере того как окамененное нечувствие проходит, в человеке появляются страх Божий, страх смерти и покаяние. Это бывает неожиданно. Как бы много человек об этом ни читал или, может быть, слышал от своих духовных наставников, но это всегда происходит внезапно. Соприкосновение с духовным миром для любого человека бывает неожиданным потому, что теоретическое представление о нем у нас одно и совсем иначе мы его воспринимаем, когда сами с ним сталкиваемся.

Чаще при молитве, а иногда и при чтении Евангелия пронзает чувство вечности, - можно сказать, пронзает чувство, что все, во что мы верим и о чем мы читали, - реальность. От этого на человека нападает страх. Потом ощущения эти постепенно развиваются (но могут, конечно, и угаснуть, если мы будем неправильно себя вести), и тогда на нас начинает действовать размышление о смерти или любой вид воспоминания о ней. Вспоминаем ли мы о том, что умерли некоторые из наших родственников, друзей, или о смерти вообще, или о конкретном случае чьей-то кончины, или то, что пишут о смерти святые отцы, или описания каких-нибудь откровений, например о мытарствах. А до появления этих ощущений мы бываем совершенно безразличны и бесчувственны, потому что память смерти (собственно, даже не память смерти, поскольку это определенный термин, подразумевающий целый, так сказать, комплекс духовных ощущений и явлений), правильнее сказать, воспоминание о смерти - в точном, буквальном смысле - тогда приносит пользу, когда мы в своем внутреннем духовном опыте уже столкнулись с вечностью, когда мы уже почувствовали, что наша душа бессмертна, что наша жизнь не окончится, что есть нечто безграничное, непостижимое и в то же самое время не менее реальное, чем та жизнь, которая нас окружает (а, может быть, в иные моменты, когда мы углубимся в чтение Евангелия или в молитву, нам это кажется даже более реальным, чем наша телесная жизнь). Тогда напоминание о том, что существует смерть, обращает наш взор на вечность, собственно, заставляет нас подумать о вечности и, в связи с этим, о Страшном Суде, о будущей жизни, о воскресении из мертвых и прочем. Только тогда все это начинает действовать. Потому я и говорю, что без молитвы размышление о смерти может оказаться пустым мечтанием. Человек - такое лукавое существо, такое живучее, так сказать, наподобие крысы, выживающее везде и приспосабливающееся ко всему, что он и здесь найдет лазейку для себя, чтобы и при размышлениях о смерти жить спокойно. Он превратит все это в пустое. Он будет думать и о покойниках, и о смерти, и о мытарствах, а в душе у него будет спокойно, сухо, пусто. Никто не хочет сам себя мучить. И если дело зависит только от наших собственных усилий, то мы выкрутимся, приспособимся, притом нам будет казаться, что мы совершаем добродетель, а на самом деле мы играем роль. Так мы ведем себя даже в таком, казалось бы, страшном деле, как размышление о своей кончине. Чтобы этого не было, сердце должно ожить. Оживает оно тогда, когда мы чувствуем, что вечность реальна, действительна. А это бывает, конечно же, не от размышлений, не от самого по себе чтения, но от действия благодати - или через молитву, или через чтение, в особенности Евангелия. Это действие благодати, а не результат нашего собственного усилия. Только тогда, когда мы "столкнемся" с вечностью, сможет на нас подействовать и воспоминание какого-нибудь трагического, несчастного случая, неожиданной смерти или воспоминание учения святых отцов, скажем, о мытарствах, о частном суде. Самые православные догматы о будущей жизни человека, бессмертии души, о воскресении из мертвых, о вечном блаженстве и вечных муках оживут для нас в то время, когда мы сами приобретем хоть какой-то незначительный, хотя бы частичный, опыт познания вечности. Бывает это, еще раз повторю, более всего от молитвы, а если, как тоже часто случается, - от чтения Евангелия и отцов, то все равно начальная причина здесь - молитва. Она заставляет нас правильно воспринимать и Евангелие, и святых отцов, и даже собственные размышления или догматическое учение Церкви. Молитва все для нас оживляет.

Некоторые из святых отцов советуют специально упражняться в памяти смертной. Может быть, я человек весьма типичный для нашего времени, в смысле окамененного нечувствия, но из своего опыта - отрицательного опыта - скажу, что без молитвы Иисусовой на меня ничего не действовало. Чего я только не перепробовал, но одна молитва Иисусова делала меня восприимчивым к чему-либо духовному, все остальное без молитвы мне не помогало. И если исходить из своего собственного опыта, то, конечно же, я и вам должен дать совет не отделять эти две вещи, не заниматься отдельно памятью смертной, размышлением о смерти и отдельно молитвой, не посвящать специально какое-то время размышлениям о смерти. Я бы посоветовал в то время, которое вы отводите для молитвы, в час келейного правила, особенно возбуждать в себе, по возможности, воспоминание о будущей жизни и о нашем исходе из этой жизни. "По возможности" - почему я так говорю? Потому что человек не может выжать из себя то, чего в нем еще нет. Поэтому в отношении памяти смертной правильнее было бы сказать не "понуждать" - понуждать себя надо к внимательной молитве, - а "как бы настроиться в этом направлении, искать этого". И если от действия молитвы в вашем сердце начнет возникать и развиваться воспоминание о смерти, то вы будете знать, что это правильно. Постарайтесь его усвоить, сделать своим качеством, постоянно вам присущим. Когда же мы чересчур напрягаемся (сказанное не относится к молитве Иисусовой), то возникает опасность, что память смертная превратится у нас из действительной добродетели в какую-то мечту. Нам будет сниться, что мы бежим, а мы на самом деле - спим. Нам будет представляться, что мы размышляем о смерти с пользой для души, а в действительности это пустое. Мы вообразим, что внутренне подготовились, скажем, к терпению скорбей, а на самом деле при малейшем испытании вдруг окажется, что мы и малой неприятности не в состоянии выдержать; и при небольшом искушении мы забудем и о смерти, и обо всем остальном, все это "испарится" из нашего ума. Отсюда можем заключить, что это все искусственно. Понуждать себя нужно, но с большой осторожностью, чтобы не превратиться в актеров, играющих роль даже не для других людей, а для самих себя. Здесь надо двигаться с чрезвычайной осмотрительностью, знать меру своего преуспеяния и, скорее, не понуждать себя к памяти смертной, а понуждать себя к молитве и ожидать от молитвы памяти смертной. Не понуждать себя, скажем, к терпению скорбей, то есть не настраиваться внутренне - я имею в виду не конкретную жизненную ситуацию, но внутреннее духовное состояние, - а понуждать себя к молитве и ожидать, что через молитву мы получим добродетель терпения скорбей. Не смиряться нарочито, не играть роль смиренного, ничтожного человека, а понуждать себя к внимательной молитве и ожидать, что через молитву мы получим смирение. Ожидать! Но мы должны знать, чего нам нужно ожидать от Бога и что надо отвергать, что есть действительная добродетель, что полезно и что - кажущееся, мнимое. Все это необходимо различать, потому что в духовном, внутреннем мире человека действует, конечно же, не только один Бог, но и дьявол. И он прельщает, обманывает человека не единственно какими-либо видениями, образами, но он может и под видом смирения подсунуть человеку какое-то лицемерие, например смиреннословие, когда человек начинает о себе смиренно говорить: "Я великий грешник", "Я великая грешница", "Я хуже всех" - и так далее. Но он делает это не потому, что на самом деле так о себе думает, а просто потому, что знает, что так о себе говорить - хорошо. Таким образом, это - лицемерие, тщеславие и гордость, прикрывающиеся смиренными словами. И поскольку в нас все извращено, поскольку мы очень лукавые существа, то трудно бывает самому правильно разобраться, где ты правильно смирился, по-настоящему, а где была игра, где действительно память смерти, а где просто пустая мечтательность, игра в память смерти. Поэтому лучше, чтобы все это было даровано нам Богом, дарованное Им уже точно будет правильным, истинным и естественным. Пусть этого будет немного, но, по русской поговорке, "мал золотник, да дорог". Иначе возникнет опасность далеко уйти и запутаться. Есть много разных прекрасных добродетелей, например: самоукорение, терпение скорбей, память смертная, покаянный плач, - можно было бы перечислить и многие другие. Никто не скажет, что они плохи, но если мы отделим самоукорение от молитвы, то можем превратить его в игру. Если мы отделим память смертную или терпение скорбей от молитвы, то эти добродетели также превратятся у нас в игру. По крайней мере здесь есть большая опасность превратить все это в лицемерие, в показуху, так сказать, и не только для людей, но и для самих себя. Поэтому лучше воспринимать все непосредственно от Господа - через молитву, тогда все будет точно и правильно. Некоторые увлекаются и ставят на первое место не молитву, а ту или иную добродетель, например покаяние. Казалось бы, кто скажет, что оно плохо. Кто из христиан осмелится утверждать, что покаяние - это неправильно и плохо? Но без Иисусовой молитвы оно может оказаться ложным покаянием, его видимостью, даже истерикой, экзальтацией, а не покаянием. Кто из православных христиан скажет, что укорять себя нехорошо? Никто, разве что полный невежда. Но если мы самоукорение отделим от молитвы, то оно превратится в игру; мы будем просто говорить о себе плохо, ругать самих себя, но никакого смирения не достигнем. То же самое скажем и о памяти смертной: если мы отделим ее от молитвы и поставим на первое место, то память смертная может сделаться пустой мечтательностью, некой мизантропией, мрачностью. Человек будет постоянно думать о гниющих, разлагающихся трупах, о червях и так далее, но ничего собственно духовного в этом не будет. Многие рокеры ходят с изображениями черепов, представляют из себя что-то адское, но это отнюдь не наводит на память смертную. Возможно, я имею неправильный опыт или у меня почему-либо что-то не так, все это допустимо, но я не могу сказать вам то, чего не знаю, не могу говорить чисто теоретические вещи. По моему мнению, современный человек настолько изолгался, извратился, испортился, что без молитвы, без чрезвычайного упования и надежды во всем, до мелочей, не на себя, а на Бога он обязательно запутается, в том числе и в памяти смертной. Поэтому истинная память смерти, неподдельная, искренняя, настоящая, естественная, происходит, я думаю, прежде всего от молитвы Иисусовой, а другими средствами - размышлениями, созерцанием каких-либо событий, относящихся к смерти, или воспоминанием этих событий, чтением тех или иных святоотеческих книг, даже Евангелия - она только укрепляется и усиливается, но происходит настоящая память смерти от молитвы. Может быть, это утверждение и не всегда правильно и бывают другие разные случаи (несомненно, люди идут ко спасению разными путями), но описанный мною путь кажется мне наиболее безопасным, в особенности для нас, людей гордых, лукавых и к тому же не имеющих постоянного руководства. Значит, нам нужно избирать пути самые безопасные, простые и, как выражаются святые отцы, непадательные, то есть такие, на которых вероятность упасть самая малая.

Это все, что я хотел сказать о памяти смертной. Конечно же, еще раз повторяю, о ней немало написано у Иоанна Лествичника, Ефрема Сирина и у многих других отцов. Они так или иначе касаются этой добродетели, пишут о ней более или менее подробно. Есть замечательное произведение "Слово о смерти" у святителя Игнатия Брянчанинова, который собрал почти все, что было сказано святыми отцами об этом предмете. Но как я говорю о чтении всех вообще святоотеческих книг и даже Священного Писания, так могу сказать и о чтении на тему о памяти смертной: все прочитываемое останется для нас "китайской грамотой", если мы не будем молиться.

Вопрос. Что такое смиреннословие?

Ответ. Смиреннословие - очень распространенная мнимая добродетель, когда человек на словах уничижает себя, а в душе таким себя не почитает. Настолько распространен этот порок, что трудно им не заразиться. Святитель Игнатий приводит такой замечательный пример. Один монах говорил о себе очень смиренно, обличал себя в каких-то грехах, и так убедительно, что его слушатели поверили ему, и когда они поверили, монах огорчился. Понимаете? Представьте себя на его месте, ведь у всех нас бывают подобные ситуации. Мы говорим: "Да, я грешный человек" - казалось бы, это скромно, или: "Я малограмотный, мало читаю". Если тот, к кому мы обращаемся, действительно поверит, что мы такие, то мы ведь огорчимся, нам это не понравится. На самом деле мы называем себя грешными, малограмотными и говорим о прочих своих недостатках для того, чтобы возвыситься перед теми людьми, которые смирение почитают добродетелью. То есть мы хвастаемся, так сказать, с примитивной мужицкой хитростью, вроде: "Я плохой", а человек, с которым мы общаемся, должен сказать: "Да нет, ты хороший". - "Нет, я плохой". - "Да нет, ты хороший". - "Нет, я грешник". - "Да нет, ну что ты". Нам это приятно, очень трудно от этого отказаться. Мой духовник - покойный отец А. не говорил так о себе никогда. Не было случая, чтобы он сказал о себе плохо, например: "Я грешник" - или что-то подобное. Но когда его оскорбляли, или унижали, или обращались с ним как с каким-то простым, ничтожным человеком, он на это никак не реагировал. Один раз его ужасно, страшно оскорбили. Он был уже в сане игумена (не возглавлял монастырь, а просто имел сан игумена). Однажды ему нужно было ехать на требу - причащать больного, но те люди, которые должны были за ним приехать, немного задерживались. Было утро и по уставу в монастыре служили полунощницу. Шел пост. Пели тропарь "Се Жених грядет в полунощи...", и все братья выходили и выстраивались посередине храма. Поскольку отец А. собрался на требу, то он не взял с собой форму, то есть не взял мантию и даже, по-моему, клобук. Однако надо было уже выходить, люди те задерживались, и, поскольку отец А. был человеком очень братолюбивым, любящим монастырскую жизнь, он тоже вышел на середину храма, но без формы, то есть без мантии. Тут наместник ему сказал: "Ты как Иуда". Представьте себе: при всей братии монастыря сказал такое человеку, которому в то время было больше пятидесяти лет, который с детских лет воспитан в вере, с тридцати лет подвизался в монастыре, причем в знаменитом, где духовная жизнь процветала (речь идет о Глинской пустыни - прим.), имеющему множество духовных чад, ведущему совершенно безупречную жизнь и так далее. Никто ни в чем не мог его упрекнуть, даже в чем-либо внешнем, например в том, что он где-то когда-то выпивал или делал еще что-нибудь подобное. И ему, человеку совершенно безупречной жизни, при всех братьях говорят: "Ты как Иуда". Об этом случае мне рассказывал потом сам отец А. Я возмутился: "Как же они такое могли сказать?" А он говорит: "Да он немощный" - про наместника, и не видно было, чтобы отец А. рассердился. Можно было бы привести много других примеров того, как его в том монастыре унижали, оскорбляли. Если он иногда и обижался, то ненадолго, обида быстро проходила. Он говорил, что обидеться может и святой, а вот держать зло - уже нехорошо. У отца А. было искреннее смирение, о чем свидетельствовали и другие признаки. Как-то я заболел и мне стали проводить водолечение (я забыл, как точно оно называется). Бывает это так: надевают на человека специальную рубаху, обматывают и так далее. Считается, что благодаря этой рубахе из организма через кожу, через поры, выходят все шлаки. В монастыре, где жил отец А., была одна сестра, разбиравшаяся в этом водолечении, и она мне сколько-то помогала, но ухаживать за мной она как женщина не могла, ведь надо было меня сначала заматывать, а потом разматывать. После такого лечения (извините, что я говорю об этом в церкви, хотя, с другой стороны, ничего здесь плохого не вижу) из организма человека, попросту говоря, с мочой за короткое время выходят все вредные вещества. И отец А. выносил за мной ведро (сам я не мог выходить, поскольку туалета в том месте не было). Он - мой духовник, игумен, духовник монастыря и, главное, человек неизмеримо превосходящий меня по духовной жизни не стыдился это делать, и делал совершенно спокойно. Не знаю, сделал бы я для него такое или нет, а он за мной так ухаживал, причем без всякой рисовки: просто брал ведро и выносил. Я сейчас не припомню других случаев, но о его смирении можно было бы рассказать много интересного. Тем не менее от него никогда нельзя было услышать: "Я грешник", "Я плохой", "Я невежественный". Он и ничего хорошего особенно о себе не говорил, никогда не рассказывал о своей духовной жизни, о своих духовных переживаниях. Я вообще ничего не знаю об этом и уверен, что никто не знает. Единственно косвенные признаки позволяют судить о его духовности. О том, что он переживал в молитве, отец А. никому никогда не рассказывал. То есть он не говорил о себе ничего ни хорошего, ни плохого, но если бывали случаи смириться, он смирялся. Для меня духовник мой на всю жизнь, навсегда останется примером истинного, неподдельного смирения. Это, конечно, было у отца А. уже не человеческим, но от Бога, это было даром Божиим.

Вопрос. Нужно ли готовить заранее одежду к погребению и какую по уставу Православной Церкви полагается готовить одежду для мирян?

Ответ. Одежду готовить можно, - конечно, в этом ничего плохого нет. Готовят все необходимое для погребения и некоторые священники. Священника хоронят в епитрахили, фелони, с Евангелием в руках, с крестом, дьякона - с кадилом, в стихаре. Миряне тоже могут подготовить одежду, и, наверное, полезно даже держать ее на виду, чтобы время от времени на нее посматривать. Если к тебе пришли люди, то это, надо думать, будет неприлично, но иногда, когда тебя никто не стесняет, хорошо было бы смотреть на нее, вспоминать о смерти. Между тем бывало и по-другому. Например, когда умер Димитрий Ростовский, после него осталось буквально несколько копеек, - у него вообще ничего не было, он все роздал. Пришлось собирать деньги на похороны столь выдающегося архиерея. Так же было, если не ошибаюсь, и с митрополитом Иоанном Тобольским. Потому к этому вопросу можно относиться по-разному. Конечно, в наше время, чтобы не обременять родственников, чтобы тебя после смерти, не дай Бог, еще не сожгли где-нибудь и пепел не развеяли по ветру, лучше заранее все подготовить, для того чтобы тебя хотя бы по-христиански погребли. А то люди не очень-то хотят обременять себя заботой о своих родственниках, и если это было бы допустимо, то тело умершего, может быть, и вообще выбросили бы - лишь бы побыстрей отделаться. Недавно был случай: говорят, что на погребение нет денег. Или не хотят тратиться, или в действительности средств нет и люди не пытаются их отыскать. На водку, конечно, деньги находятся всегда, поминки - это дело "святое". Наесться мяса, напиться водки - нужно обязательно, а совершить погребение, как положено христианам, предать земле - это для них лишняя трата денег.

Вопрос. Почему монахи умирают сидя?

Ответ. Вопрос странный. Я этого не знаю. Я надеюсь, что умру лежа на кровати, если только где-нибудь меня не сразит какая-нибудь болезнь и я не упаду замертво. У греков есть обычай: хоронить сидя епископов. Не знаю, соблюдается ли он сейчас, но в древности именно так и было. До сих пор в Харькове пребывают мощи святителя Афанасия Цареградского. Этот Константинопольский святитель совершал поездку в Москву и на обратной дороге, по-моему, где-то около Харькова умер. Он похоронен сидя. Еще мне известно, что святитель Игнатий Мариупольский (его мощи потом сгорели) также был похоронен сидя. Это такой обычай есть, но чтоб монахи умирали именно сидя - такого я не знаю. Серафим Саровский, скажем, почил стоя на коленях - на молитве. Правда, в Синайском монастыре, на горе Синай, есть мощи одного подвижника (имя его я забыл), умершего в сидячем положении. Я видел их на фотографии, этим мощам уже, наверное, тысяча лет или около того. Монах сидит с четками в руках - в каком положении он умер, в таком и остался. Но он умер сидя не нарочно, а, видимо, в час смерти молился Иисусовой молитвой. Чаще всего этой молитвой молятся сидя, так как упражняются в ней весьма подолгу; сколько-то поклонов сделают, какое-то время помолятся стоя, а большую часть времени проводят в сидячем положении. Как монах тот скончался, такими и остались его мощи. Однако это исключительный случай. Большинство людей умирают лежа, потому что перед смертью человек болеет, находится в немощи, а для немощного, больного самое удобное положение, разумеется, лежачее.

Вопрос. Что должен делать новоначальный, для того чтобы стяжать память смертную?

Ответ. Новоначальный должен молиться и притом как бы ожидать, настраиваться на память смертную. Не фантазировать, а настраиваться. Словно глядеть умом, духом в эту сторону. Потому что если он будет размышлять на этот счет, то он из-за своих размышлений, скорее, только отвлечется от молитвы и они обратятся у него в пустое мечтание. Вдруг начнет, допустим, наш N размышлять о смерти. Что из этого выйдет? Один смех. Или D-трапезник. Тот, наверно, впадет в уныние - придется еще его веселить, шутить. Поэтому то, о чем я сказал вначале, надо делать с осторожностью, и, ранее я говорил об этом, гораздо лучше иметь память смертную как некую веху, на которую нужно ориентироваться, чтобы знать, правильно ты идешь или нет, чем специально предаваться размышлениям о смерти. Еще раз повторю, что они приносят пользу человеку тогда, когда у него уже есть некоторый опыт общения с вечностью, когда он уже, так сказать, сталкивался с нею. А иначе чем они для него будут? (Батюшка шутит.) Кладбищенские воры тоже в каком-то смысле размышляют о смерти: их интересует, когда кто умер, им надо это знать, чтобы могилы грабить. Но такие мысли пользы им не приносят. И гробокопатели, я думаю, помышляют: "Хоть бы побольше покойников было, чтобы побольше заработать".

Вопрос. Я действительно считаю себя грешной и ничтожной тварью...

Батюшка комментирует: Тварь, между прочим, очень хорошее слово. Тварь - это значит творение, и если ты не считаешь себя тварью, то, следовательно, считаешь себя богом. Так что слово "тварь" не нужно, наверно, употреблять в ходячем его смысле.

Я действительно считаю себя грешной и ничтожной тварью и в помыслах постоянно так о себе пишу. Это плохо?

Ответ. Я не думаю, что ты так считаешь. Иначе по поведению это было бы сразу видно. Кто считает себя грешным и ничтожным, тот, конечно, не будет ни осуждать, ни злословить, ни укорять и так далее. То есть одно дело почитать себя таким в уме, и другое дело - на самом деле, искренно, в сердце это чувствовать. Когда преподобный авва Дорофей сказал своему старцу - Варсонофию Великому, если не ошибаюсь, что считает себя хуже всей твари, тот ему ответил: "Это, сын мой, для тебя гордость - так думать". Но Авва Дорофей, в отличие от нас с тобой, был человеком умным и сразу понял, о чем идет речь. Он сознался: "Да, отче, это для меня гордость, действительно, но я знаю, что должен был бы так о себе думать". Тогда Варсонофий Великий сказал ему: "Вот теперь ты стал на путь смирения". То есть авва Дорофей признался, что в действительности не считает себя хуже всякой твари, он просто имеет теоретическое представление о том, что надо было бы ему так думать, но на самом деле такого искреннего о себе мнения у него нет. Это очень важно. Один подвижник утверждал, что он считает себя ослом. В подражание некоему авве Зосиме он говорил: "Я осел". А старец ему сказал: "Ты не имеешь права так себя называть, потому что когда авва Зосима именовал себя ослом, то он имел в виду, что он, как осел, все вытерпит, а ты ведь ничего не вытерпишь. Поэтому для тебя гордость - так о себе говорить". Надо научиться смотреть на себя трезво, лучше признать, что у тебя нет смирения. И это будет более серьезное, глубокое смирение, чем такая вот игра: "Я ничтожная тварь". Я тоже могу называть себя разными оскорбительными словами и, может, иногда даже называю, когда никто не слышит, но, скорее, я позволяю себе это для утешения. "Ах ты дурак, что ж ты сделал?" (допустим, я что-то не так сделал). Что с того? Это же не значит, что я считаю себя глупым человеком, я все равно полагаю, что я умнее многих и многих. Если даже таким образом мы сами себя укоряем, мы, тем не менее, делаем это шутя и любя. Не так ли? Очень трудно научиться не играть.

Вопрос. Позволительно ли ради стяжания памяти смертной напоминать себе, что внезапно тебя может настигнуть смерть: вдруг случится, что ты попадешь в аварию или станешь жертвой убийства?

Ответ. Если у тебя есть живое чувство вечности, если ты испытал его хоть в какой-то степени, то такие вещи могут быть полезны. Что понимать под чувством вечности? Это когда во время молитвы тебя охватывает страх оттого, что ты приближаешься к Богу, оттого, что ты ощущаешь вечность. Или когда при чтении Евангелия чувствуешь, что все, о чем написано, действительно так и было, например воскресение четверодневного Лазаря или какое-нибудь другое чудо. Я думаю, что тогда воспоминание о каких-то внезапных, страшных ситуациях, угрожающих человеку гибелью, и подобные вещи принесут ему пользу - об этом пишет Нил Сорский. В противном случае никакой пользы не будет и все это превратится в игру или, может быть, даже приведет к отчаянию, так что будешь бояться из дому выйти, думая: "Сейчас в аварию попаду, или на меня упадет кирпич, или бандиты на меня нападут".

Вопрос. Слышала мнение, что Иисусова молитва должна быть для человека как некий фон, то есть даже когда разговариваешь с другим человеком, читаешь ее. Правильно ли это или молитву должно читать только со вниманием?

Ответ. Это зависит от степени преуспеяния. Если ты преуспела в молитве, в особенности если у тебя уже началась непрестанная сердечная молитва, то и при разговоре с другими людьми ты будешь молиться. Может быть, не так внимательно, как во время келейного правила, но молиться будешь. Это, конечно, хорошо. Хорошо и в то время, пока я молчу и слушаю своего собеседника, хоть сколько-то, хоть как-то, пусть не совсем внимательно, но читать молитву Иисусову. Делать все это нужно, необходимо понуждать себя, насколько возможно, к тому, чтобы молиться непрестанно. Но сравнение молитвы с фоном не совсем верное. Превратить ее во что-то второстепенное было бы неправильно. Когда человек преуспеет в молитве, тогда она будет его увлекать. О жившей в XIX веке игумений Леушинского монастыря Таисии (есть книга ее воспоминаний) известно, что иногда при разговоре с людьми благодать так ее охватывала и она так погружалась в молитву, что переставала слышать, что ей говорят. И другой пример, который я приводил в сегодняшней проповеди. Отец Григория Паламы, будучи мирянином и будучи министром при византийском императоре, тоже имел необыкновенную благодать непрестанной молитвы. Даже во время разговора с императором он внезапно так увлекался умом в молитву, что не слышал слов самого царя. Царь знал об этом его состоянии. Когда министры жаловались ему на Константина, император говорил, что Константин имеет Собеседника гораздо лучшего, чем они. То есть порой молитва становится для нас "фоном" по необходимости, а вообще-то, она всегда является самым главным. Другое дело, что надо иметь здравый смысл. (Батюшка шутит.) Если отец Б., когда везет отца П. на машине, вдруг еще углубится в умное делание, хотя он и без того своим вождением вызывает у отца П. память смертную, то у того может возникнуть такая память смерти, что с ним случится сердечный приступ. Поэтому надо знать, когда и где углубляться в молитву.

Вопрос. У меня сомнение, правильно ли я пишу исповедь. Назовите основные принципы составления исповеди, порядок исповедания грехов и насколько подробно и досконально должна исповедоваться послушница?

Ответ. Если речь идет об откровении помыслов, то нужно рассказывать все: и хорошее, и плохое, - и с такой степенью подробности, чтоб была понятна ситуация. Можно записывать так натуралистично, так подробно, что из описания одного маленького греха получится целый роман. Было в литературе такое течение - французский роман 50-х годов, так называемый вещизм. Все обрисовывалось очень подробно, например: "Я беру вилку, вилка такая сякая", и описывается, какая это вилка, как я ее беру, как я накалываю, допустим, колбасу, как подношу ее ко рту, как я жую. Все было таким вот утрированным. Можно и так описывать грехи, но если духовник не является большим любителем авангардистской литературы, то ему может наскучить читать подобную исповедь. Поэтому грехи нужно записывать, как я когда-то уже говорил, точно - это самое подходящее слово, хотя, может, и непривычное. Писать точно. Ни чересчур подробно, ни слишком кратко, а именно точно, чтобы было ясно, о чем ты говоришь, какова ситуация, где, почему ты так подумал или сделал, чтобы можно было дать тебе тот или иной совет или по крайней мере просто понять, в каком ты находишься состоянии. Так нужно писать исповедь и послушнице, и схимнице, и всем.

Вопрос. У меня никогда нет "золотой середины" в отношении к наставнице: то мучают хульные помыслы, то появляется такая восторженность, что незаметно примешивается что-то чувственное. Наставник видится чуть ли не святым.

Ответ. И прекрасно! "Золотой середины" в данном случае быть не должно, потому что благодать Божия устраивает так, что человек становится слепым на недостатки своего духовного руководителя. Это действие благодати Божией. Отсюда не следует, что я должен требовать, чтобы вы меня почитали святым. Но если человек получает пользу от исповеди, то у него как раз такое отношение к наставнику и будет - поневоле. А когда ты начинаешь видеть недостатки своего духовника, или старца, или старицы, то это уже действие дьявольское. Конечно, разные бывают духовники и старцы, но мы говорим о правильном ходе дела. Встречаются и исключения, которые, к сожалению, часто становятся правилом. Скажем, в житии схиархимандрита Захарии рассказывается, что его старец был сребролюбцем, как и многие монахи Троице-Сергиевой Лавры в то время (дело было до революции). Он накопил большую сумму денег и вообще вел жизнь не монашескую. Этот старец никому не доверял, так что исповедал все свои грехи своему послушнику, когда тот не имел еще даже пострига, а тем более священного сана, и сказал: "Когда станешь священником, ты мне разрешишь эти грехи". Через много лет, уже после смерти своего старца по постригу, схиархимандрит Захария, которого в то время, до схимы, звали Зосимой, разрешил ему грехи - на голове другого монаха. То есть бывает и так, что старец только формально остается старцем, числится, так сказать, а на самом деле духовным руководителем не является. Но мы ведем речь о действительном духовном руководстве, когда ты - в том случае, если слушаешься - чувствуешь от него пользу. Именно если слушаешься, потому что иначе пользы никакой не будет и не может быть, хотя бы твоим старцем был Антоний Великий. И если, благодаря своему послушанию, ты чувствуешь, что получаешь пользу от своего руководителя, то, следовательно, истинное отношение к нему-видеть в нем святого человека и совершенно безупречного Ангела. Это значит, что действует благодать Божия, и даже не нужно думать, является ли наставник таким на самом деле или нет. Когда же ты начинаешь видеть, что он и то не так делает, и это не так, то здесь уже имеет место действие бесовское. Если мы чувствуем пользу от руководства старца, опять же подразумеваются те только случаи, когда он достоин хоть какого-то доверия, то у нас и появляется отношение к нему как к человеку святому, и такого отношения нужно, так сказать, искать. А если мы начинаем замечать недостатки, грехи, пороки своего старца, иногда, может, и соответствующие действительности, то, следовательно, нам открывает на него глаза дьявол. Как он искушал Адама и Еву, обещая, что откроются их глаза и они будут как боги, познавшие добро и зло, так и здесь он с нами поступает.

Вопрос. Мне кажется, что, конечно, лучше видеть наставника святым. Но как избавиться от ненужных, неправильных чувств?

Ответ. Не знаю, что подразумевается под неправильными чувствами. Многие люди не понимают, что такое нехорошее плотское пристрастие, и не отличают его от простейших, детских проявлений настоящей, чистой любви. Объятия могут быть братскими, а могут быть страстными. Если у тебя чистое чувство и ты испытываешь любовь к своему наставнику (или наставнице), так что возникает желание обнять, то это не значит, что ты имеешь плотское пристрастие. Бывает иногда, что любовь к ближним, вообще ко всем людям, выражается в том, что нам хочется всех обнять и всех поцеловать, хотя делать этого мы, конечно, не будем, потому что нас просто не поймут. Но поскольку людям привычно выражать любовь через такие внешние знаки, то нам, естественно, и хочется так сделать. Не нужно путать это с плотским пристрастием. О плотском пристрастии свидетельствует не только сам факт объятий, но, наверно, и другие какие-то вещи. Объятия объятиям рознь. Здесь, конечно, надо советоваться и быть осторожным, но в то же самое время чрезмерная осмотрительность как бы сбивает пыл и приводит человека к черствости и холодности. Под предлогом страха возникновения пристрастия к духовнику, или старице, или старцу мы избавляемся и от настоящей духовной любви, приводим себя в состояние безразличия и думаем, что это бесстрастие. Мы не буддисты, не йоги. Под бесстрастием православные христиане понимают не полное бесчувствие, которое является самой страшной и самой губительной страстью - окамененным нечувствием, а чистоту чувств, в том числе и таких, как гнев, вожделение. Гнев должен быть направлен против заблуждений, против греха, вожделение должно испытывать к душе ближнего, а не к его телу, плоти, вожделение должно быть по отношению к Богу. И так далее. Чистота чувств, но не бесчувствие! И чувства эти могут быть необыкновенно сильными. Иногда люди скучают друг по другу. Вспомним апостола Павла. Никто, конечно же, не станет подозревать, что у него было плотское пристрастие. Он говорил в одном из своих посланий, что когда он пришел в город Афины, если не ошибаюсь, и не нашел там Тимофея, то дух его очень смущался. А Тимофей был одним из любимых его учеников. Сам Господь просил молитвенной поддержки у трех Своих учеников. Что могла сделать молитва этих трех людей? Однако же Он нуждался в какой-то человеческой поддержке - Петра, Иакова и Иоанна, когда молился в Гефсиманском саду. Он позволил Иоанну Богослову припасть к Своей груди и этим показал, что любит его. Он открыл ему, как любимому ученику, кто предатель, и указал через него предателя и апостолу Петру, а апостол Петр дружил с Иоанном Богословом. Посмотрите, какие личные были среди них отношения. Тайная вечеря. Спаситель сказал: "Один из вас предаст Меня", но не сказал, кто. Ученики спрашивают: "Не я ли? Не я ли?" Петр был уверен, что он не совершит предательства, что эти слова Господа его не касаются, и он, может быть рукой или головой, сделал знак возлежавшему на груди Спасителя апостолу Иоанну Богослову, чтобы тот спросил, кто есть предатель. И видимо, Петр внимательно смотрел - естественно предполагать это. Апостол Иоанн Богослов спросил, Спаситель ответил: "Тот, кому Я, омочив хлеб в солило, подам, предаст Меня" - и омочил хлеб, и дал Иуде. Итак, смотрите: во-первых, дружба Петра с Иоанном - плохо ли это? Мы не видим, чтобы это было плохо. Во-вторых, Иоанн, как близкий ученик, воспользовался этим, как бы мы сейчас сказали, пристрастием к нему Спасителя и узнал то, что не было открыто другим. Снова получается, что пристрастие не имеет в себе ничего плохого, если Спаситель имел особенное пристрастие к Иоанну Богослову. Значит, не всегда нужно этого бояться. Страшиться надо пристрастия нечистого, а любить друг друга и любить некоторых людей, по особой душевной расположенности, больше, чем других, - это не является нарушением евангельских заповедей.

Вопрос. В аскетической литературе часто употребляются понятия "дух", "душа" и "сердце". В чем состоит их различие?

Ответ. Я думаю, что это, наверное, почти одно и то же. Когда мы говорим "сердце", то имеем в виду не собственно сердце человека, а именно дух, находящийся в том месте, где расположен этот телесный орган. Потому что иначе надо было бы предположить, что тем людям, которым сделали пересадку сердца, пересадили и дух другого человека. Сердце - орган, конечно, гораздо более сложный и важный, чем рука, скажем, но вместо сердца так же, как и вместо руки, может быть протез. Поэтому под "сердцем" мы подразумеваем собственно дух, названный тем же словом, что и человеческий орган, который имеет такое же местоположение в человеке. Что касается души, то это понятие также можно отождествить с духом. Иногда их различают, говорят: "дух и душа", иногда говорят просто "душа", потому что дух является высшей способностью души - ее разумной способностью. Святитель Григорий Нисский, например, как и некоторые другие богословы, утверждает, что у животных и у растений души нет, что та жизненная сила, которая в них присутствует, названа душой по той причине, что она имеет лишь некоторые ее признаки, но собственно души у них нет. Она есть только у человека. Мы могли бы сказать, что душа есть у ангела, но ангел, так сказать, весь душа, у него, наоборот, тела нет. Поэтому когда мы говорим о духе, душе и сердце, то, наверное, подразумеваем почти одно и то же. Правда, различают ум и сердце (говорят еще "память и сердце") - здесь уже можно уточнить, потому что ум и сердце - это разные способности, свойства человеческого духа. Сердце является источником чувств, а ум - источником мыслей. В каком смысле сердце является источником чувств? В том смысле, что в нем возникают помыслы в самом общем виде, не оформленные и не принявшие конкретного выражения. Они принимают его уже в уме. Недаром почти все органы чувств, кроме осязания, находятся у человека в голове. В уме все, так сказать, конкретизируется. Например, возник у нас помысел гнева (может быть, некоторые из вас, наиболее внимательные, замечали, что гнев бывает и без всякой причины, таковой ищет только пищи себе), и вот мы видим, что какая-то вещь не так лежит. И оказывается, что я сержусь на то, что она не так лежит. Но в действительности дело не в вещи, а в помысле гнева, вышедшем из нашего сердца и искавшем конкретного выражения через ум. Я понимаю так. Поэтому когда мы боремся с греховными помыслами, мы стараемся разъединить, так сказать, ум и сердце. Когда конкретная мысль или какой-то определенный образ соединяется с чувством, тогда они обретают силу. Если мы разъединяем мысль и чувство, то и чувства ослабевают, и мысль, так сказать, удаляется из нашего ума. (Сейчас я говорю абстрактно, на деле все это совершается при помощи молитвы). Можно даже нарисовать такую примитивную схему: ум человека находится как бы между сердцем и внешними впечатлениями, вообще всем внешним. Под внешними внушениями, впечатлениями можно понимать не только то, что приходит через чувства, но и то, что дьявол вкладывает в нас непосредственно - через наш умственный взор. И когда мы отвращаем ум от этого внешнего и направляем его внутрь себя, то мы, во-первых, ослабляем и истребляем порочную умственную деятельность, во-вторых, уничтожаем грех, который исходит из нашего сердца. Уничтожаем молитвой. Если же мы даем уму соединиться с внешними впечатлениями (под ними надо понимать, повторюсь, не только то, что приходит через чувства, например зрение или слух, но и бесовские внушения через ум), то, оттого что мы обращаем на них внимание, греховный помысел все усиливается и усиливается, молитва же уничтожается, так как лишается внимания и теряет всякую силу, а иногда она и вовсе оставляется, и тогда греховный помысел, греховное внушение или впечатление соединяется с чувством в сердце и мы уже пылаем страстью. Это, конечно, происходит не так схематично, как я нарисовал, потому что степени страстности, силы действия страстей бывают разными. Можно чуть-чуть оскверниться грехом, можно поддаться ему до такой степени, что не владеть собой. Но в любом случае принцип именно такой, как я объяснил.

Вопрос. Страстей, главных грехов, восемь, а мытарств двадцать. Не могли бы Вы объяснить, почему мытарств больше?

Ответ. Я думаю, деление на восемь страстей не является безусловным. В прошлой беседе я говорил, что оно условно и необходимо нам для удобства. Некоторые святые отцы, Григорий Богослов скажем, полагали, что главных страстей семь, так как гордость и тщеславие считали за одну страсть. Мне кажется, что Григорий Богослов более прав - страстей семь, но чтобы не нарушать порядок, установленный отцами прежде меня, я говорю о восьми страстях. Деление это - условность. На самом деле страстей не восемь, не девять, не двадцать, а тьма. Произведено оно только для удобства, ради того чтобы бороться со страстями. Что же касается мытарств, то надо думать, что хотя шествие души через мытарства на Небо, как и вообще будущая жизнь, - тайна и здесь тоже не все до конца ясно, не все нам, людям, открыто, но все-таки мытарства - это вещь действительно, реально существующая. А деление на восемь страстей - некоторая условность, схема для удобства ведения борьбы с ними. Некоторые отцы считали, что основных страстей три, то есть сребролюбие, славолюбие и сластолюбие. Иные полагали, что страстей только две: славолюбие и сластолюбие, потому что сребролюбие является средством для удовлетворения других страстей.

Вопрос. От памяти смертной не могу находиться с людьми, хочется "уползти" в угол и непрестанно изо всех сил умолять Бога о спасении. Это прелесть?

Ответ. Нет, это не прелесть, но нормальное чувство. Однако иногда мы должны умерять свои душевные порывы, в зависимости от обстоятельств. Приходится подчас смиряться и не следовать тому, что внушает сердце. Конечно же, описанное состояние надо исследовать, в этой записке написано слишком мало, чтобы сделать определенный вывод, но именно то, что сказано, не противоречит учению святых отцов о памяти смертной. Действительно, память смертная заставляет человека от всего отрешиться, так что ему уже ни до чего нет дела, он как бы умер, ему все кажется пустым, ненужным, эфемерным, призрачным. Но иногда приходится терпеть и общество людей и исполнять свой долг, или в монастыре по послушанию, или в миру - где угодно.

Вопрос. Что это за чувство, когда во время молитвы появляется удивление и желание спросить: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, кто Ты?"

Ответ. Я не знаю, кто задал мне вопрос и что он подразумевает под этими словами, но в принципе чувство это - когда человек приходит в изумление оттого, что приближается к Богу, - похоже, истинно. Во-первых, раз ему хочется так спросить, значит, он чувствует присутствие Божие, и это уже хорошо. Во-вторых, он изумляется Тому Существу, с Которым сталкивается, начинает понимать, что Иисус Христос действительно Сын Божий и Бог. Потому вообще это, наверное, правильно, и это начало познания. Однако надо стараться избегать таких выражений, не нужно молиться своими словами, но если чувство подобно тому, которое я сейчас описал, то оно, может быть, правильно. Необходимо, опять же, проверить, потому что при таком простом объяснении этого внутреннего явления нельзя понять: или это экзальтация, или действительное приближение к Богу, и познание Его, и уже начало настоящего общения с Ним.

Вопрос. Прошу в Иисусовой молитве смирения. От сильного желания смириться молитва почти всегда искренняя, отчего хочется постоянно просить, желать только этой добродетели. Может ли со смирением прийти и память смертная?

Ответ. Безусловно. Мой духовник отец А., будучи человеком очень простым, говорил... (я, конечно, не утверждаю, что все его высказывания неоспоримы, но просто приведу пример человека, который опытно, на деле познал духовные истины) он говорил, что и смирение, и любовь к ближнему, и простота - все это одно и то же. Я спрашиваю: "Чем отличается простота от смирения?" Он отвечает: "А это одно и то же". - "А чем любовь отличается от смирения?" - "Это одно и то же". И потому можно сказать, что благодать, когда она приходит в душу человека, оборачивается разными гранями. Иногда кажется, что это смирение, иногда - любовь, и все добродетели перемешаны и соединены. Не будет смирения - не будет и любви, не будет покаяния - не будет ни простоты, ни смирения и так далее. Я сейчас говорю неточно, но в принципе все это приходит в душу, может быть, и не сразу, однако почти вместе. Одна добродетель влечет за собой другую (так же, как и одна страсть вызывает другую), потому со смирением вполне может прийти и память смертная. И обязательно придет.

Вопрос. У меня очень много тщеславных помыслов и в душе ощущаю гордость; кажется, что от молитвы эти помыслы не уходят. Позволительно ли еще прибегать к мыслям смиренным, думать, что все от Бога, а я ничто? Или только терпеть и молиться?

Ответ. Подобные мысли - о том, что все от Бога, - иногда помогают. Мой духовник любил повторять такие слова: "Все Божье, и мы тоже". Но он имел право так говорить, я же, судя по себе, еще раз скажу, что при отсутствии Иисусовой молитвы можно все подделать, во всем притвориться. Здесь также существует эта опасность. Потому с некоторой осторожностью, быть может, и позволительно прибегать к смиренным мыслям, но тут надо бояться игры, мечтательности, воображения. Лучше понуждать себя к покаянию. А то, что у новоначального монаха или новоначальной послушницы есть помыслы тщеславия, - в этом ничего удивительного нет. У кого их нет? Нужно молиться, каяться в них; поддалась помыслу - кайся, поддалась - вновь кайся. Надо ли говорить себе, что все от Бога? Конечно, все от Бога, а что особенного у тебя есть, чтобы ты так говорила? У тебя, может, и нет ничего, а ты уже начинаешь себя успокаивать, что все от Бога, как будто что-то приобрела. Выходит, что человек вроде бы смиряется, однако это, возможно, не смирение, а лишь прикрытие своей гордости. Когда у человека уже действительно есть какие-то дарования: непрестанная молитва, бесстрастие или какие-нибудь великие, явные, откровенные добродетели, - тогда ему бывает нужно приписывать все Богу. А если он только начал свою духовную жизнь и весь опутан страстями, то о чем и говорить.

Вопрос. В Библии сказано, что Бога не видел никто. Но мы знаем, что видели Бога Иоанн Богослов, Иеремия, Исаия. Как разрешить это будто бы противоречие?

Ответ. Бога в существе Своем никто не видел и видеть не может. Но угодники Божии, апостолы, пророки видели Бога духом, то есть приобщались к Божественной энергии, или, по-русски, к Божественному действию, потому что Бога можно видеть только в Его действиях. Обычно в душе человека это ощущается как некоторый таинственный, неземной свет. И можно видеть Бога в видениях. Бог показывал Себя, например, пророку Даниилу в виде Ветхого деньми и в виде Сына Человеческого (см. Дан.7:9,13). Все это - видения, образы, показанные с какой-либо целью. Бог беседовал с человеком через какой-то образ ради того, чтобы открыть те или иные истины. А в существе Своем Бога никто не видел. Поэтому никакого противоречия здесь нет.

Вопрос. Почему в Вифлееме на Рождество Христово священство облачается в красные, а не в белые одежды?

Ответ. Потому что красная одежда также считается праздничной. Мы и на Пасху облачаемся иногда в белые одежды, а иногда - в красные. Белая одежда - символ чистоты, света, а красная - символ радости. Так что, я думаю, это не принципиально, не имеет большого значения. К тому же в каждой поместной Церкви свои обычаи.

Вопрос. Можно ли иногда к Иисусовой молитве добавлять название того греха, который совершила. Например, произносить молитву так: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную, ехидную".

Ответ. Я думаю, что иногда, в виде исключения, можно. Но если мы будем все время прибавлять к молитве разные слова, то это будет мешать нам молиться. Сначала прочтешь пятьдесят молитв "Помилуй мя, грешную, ехидную", потом - "Помилуй меня, грешную, лукавую", и так будешь беспрестанно развлекаться. Иногда, в чем-нибудь согрешивши, прибавить один-два раза какое-то слово, чтобы вызвать сокрушение, - это позволительно. Но заниматься этим постоянно неполезно, потому что ты лишь будешь отвлекаться от молитвы.

Вопрос. Я прочитала у старца Силуана, что нужно исполнять, не переспрашивая, первое слово наставника: Господь не осудит за послушание. Можно ли иметь такую веру к своим наставникам, верить, что за послушание все будет правильно? Хочется довериться им и не беспокоиться. Или эти слова старца Силуана относятся к святым наставникам?

Ответ. То, что нужно верить с первого слова, ко мне, по крайней мере, не относится. Правда, иногда бывает, что я скажу что-то, а меня не хотят слушаться. Я начну настаивать, потом говорю: "Делайте как хотите" или "Делайте так". Порой случаются искушения. Но все-таки я думаю, что приведенное наставление старца Силуана нельзя применить к людям, находящимся на таком уровне, как я. Первое слово я могу сказать неправильно, а второе или третье - правильно, по той причине, что я сразу, с первого раза, не разобрался, может быть даже по вине того, кто мне о себе рассказывает. Допустим, он рассказал не полностью, неточно, потом прибавил еще какую-то подробность, а она имеет существенное значение. И окажется, что со второго раза я скажу правильно, с первого же раза - неправильно. По моему мнению, у нас в монастырях нет таких людей, которых надо было бы слушаться именно с первого слова. Разве что тебе говорят что-то совершенно очевидное или простое, элементарное, относящееся, скажем, к работе. Здесь ради упражнения в послушании нужно стараться делать все беспрекословно. А когда дело касается важных вопросов, то необходимо, пожалуй, все подробно рассказывать и объяснять. С первого слова нужно слушаться таких великих старцев, как отец Николай Гурьянов с острова Залит, потому что они говорят от Бога. Отец Николай может и не выслушать тебя до конца, так как Бог ему уже все открыл. Батюшка не нуждается в твоих человеческих рассказах. Если же наставник действует, опираясь на здравый смысл, на рассуждение (я сам так действую), и не имеет непосредственного внушения Божия, то, наверное, приведенное наставление старца Силуана применить к нему невозможно.

Вопрос. У меня, кажется, слишком сильное пристрастие к сыру и шоколадным конфетам, так что даже иногда во сне вижу, как их предлагают на трапезе, а я ем. Очень навязчивы подобные помыслы, я как бы жду, когда будет на столе сыр. Пыталась с ними бороться - не получается. Батюшка, это очень плохо - иметь такое пристрастие, пребывая в монастыре? Надо ли рассказать об этом на исповеди и на помыслах наставнице? Мне стыдно, представляется, что мне будут говорить: "Какая глупая! Столько лет в монастыре и признается в такой глупости, не может с собой справиться". Еще кажется, что для исповеди это слишком глупое, мелкое, смешное пристрастие. Надо ли говорить о нем?

Ответ. Я считаю, что нужно. От частой исповеди оно может ослабеть и пройти. Мелкое перестает быть мелким, когда оно нами владеет. Кроме того, ради упражнения в беспристрастии, пожалуй, можно было бы нарочно отказаться именно от тех вещей, которые тебе кажутся наиболее вкусными. Если ты ешь конфеты и сыр только тогда, когда их подают на трапезе, а не самовольно, украдкой где-то достаешь их (искать их специально - это, конечно, уже чересчур), то большого вреда в том нет, но можно было бы получить немалую пользу, начав упражняться в воздержании от этих видов пищи. Отказаться от них ради того, что они тебе очень нравятся. Сыр-то еще есть позволительно, а без конфет можно прожить. Монах, наверное, в состоянии жить и без конфет, Антоний Великий, надо думать, не ел их.

Вопрос. У меня часто так бывает, что я (сама не понимаю, из-за чего) вдруг не могу молиться, даже умная молитва не дается. Я не нахожу тому причин, не в силах исправить это, начинаю унывать, метаться. До исповеди и Причастия еще далеко, и как жить все это время? Оставляет молитва, оставляет и благодать, я себя чувствую такой беспомощной, нет сил бороться с помыслами, одолевают ропот, нетерпение, злость. Послушания кажутся невыносимо тяжелыми, наставники, сестры - все раздражают. Как выйти из этого состояния? Не нахожу никакого выхода, а сразу исповедать помыслы нет возможности. Что делать, как тогда жить?

Ответ. Ничего особенного здесь нет. Я думаю, нужно просто понуждать себя и все. Понимаешь ли ты причину, из-за которой благодать тебя оставила и в душе водворилась сухость, или не понимаешь, но понуждать себя к молитве надо. А если при наступлении каких-то перемен сразу задаваться вопросом "Как жить?", то от одного этого вопроса уже жить не захочется. Необходимо понуждение. Будешь заставлять себя молиться - тогда, может быть, Господь тебе и откроет причину, по которой ушла благодать. Пусть даже и не откроет, но ради того, что ты понуждаешь себя к покаянию через молитву Иисусову, благодать может вернуться. Если же ты будешь сидеть и думать, как жить, то лучше тебе не станет.

Вопрос. В одном из поучений старцев говорится, что нам не должно обижаться на тех, кто нас ругает, оскорбляет, так как они являются лишь орудиями дьявола. Я все равно обижаюсь на человека, меня оскорбляющего. Как все-таки не обращать внимания на обижающего?

Ответ. "Семь бед - один ответ". Нужно молиться Иисусовой молитвой и постепенно победить в себе эту страсть обидчивости. Совет, как не обижаться, не поможет, если у тебя нет благодати. Благодать же приобретается через покаяние, через борьбу с греховными помыслами. Оттого только, что ты прочтешь или получишь от старца или старицы какой-нибудь совет, тебе не станет лучше. Совет нужно исполнить. А мы хотим лишь выслушать что-то, как будто от одного этого слушания уже изменимся.

Вопрос. Много раз возникала перед глазами такая картина: на стылой земле вижу себя замерзшего, с заиндевевшими волосами. Это продолжается уже несколько лет. Имеет ли это какое-то отношение к памяти смертной или это просто наваждение, как у человека с нездоровой фантазией и маловерующего?

Ответ. На мой взгляд, это вообще не похоже на память смертную, совершенно не похоже, и я думаю, что при этом бывает и какое-то мрачное чувство. Если бы возникало чувство, заставляющее молиться, каяться и как-то связанное с воспоминанием, правильнее сказать, с чувством вечности, то можно было бы полагать, что в являющемся образе есть что-то полезное, что он от Бога. В данном же случае, я считаю, это просто наваждение, для того чтобы смутить и привести в отчаяние. Иногда и дьявол внушает нам какие-либо образы, связанные со смертью, чтобы ввергнуть нас в уныние и отчаяние. Не нужно думать, что всякая мысль о смерти - от Бога, порой такие мысли бывают и от дьявола, также бывают от страсти отчаяния.

Вопрос. Когда сильно болит голова, надо ли понуждать себя делать поклоны?

Ответ. Смотря отчего она болит. Если у тебя повышенное давление, то от поклонов, наверное, будет только вред. Мне кажется, нужно просто посоветоваться с врачом. Я не могу дать определенный ответ, поскольку для этого необходимо знать причину головной боли. В принципе, из-за болезни позволительно несколько ослабить свои телесные подвиги. А для того чтобы сделать вывод о том, следует ли оставлять поклоны в данном случае и если да, то в какой именно степени, надо посоветоваться с врачом, который поставил бы тебе диагноз и сказал бы, отчего болит голова.

Вопрос. Часто после откровения помыслов, исповеди и, в особенности, после Причастия ощущаю необыкновенную легкость, радость; для меня это бывает утешением. Все кажется хорошим: весь наш монастырь, все сестры. И слушаться, и молиться очень легко, чувствую себя ребенком. Возникает такая радость, такой восторг, что все радует, и потому всех сестер обнять готова. От легкости и радости хочется смеяться. Сначала это не мешает помнить о молитве, но потом незаметно начинаю много говорить, шутить, смеяться без меры, оттого рассеиваюсь и согрешаю в помыслах, молитва оставляет, а потом еще появляется и какая-нибудь брань. Как же удерживаться в этой радости, чтобы не выходить за пределы дозволенного? Кроме того, мне кажется, в монастыре подобное легкомысленное поведение и неумеренная радость неуместны. По этой причине чувствую себя дурочкой, однако ничего изменить не в силах. Может, мне вообще нельзя смеяться?

Ответ. От запрещения смеяться человек не перестал бы смеяться. Я думаю, что эта радость хорошая, правильная, но она переходит в радость человеческую, чего допускать нельзя. Нужно стараться сохранять молитву. Допустим, после службы, после нескольких часов молитвы, тебе трудно сделать это и хочется отдохнуть, тогда возьми почитай книгу. Таким образом, избегая людей, а именно избегая ненужного общения, занимая свой ум, свою душу духовными занятиями, ты эту радость и удержишь. Одна хорошая монашеская поговорка говорит: "Всех люби и всех беги". Вот тогда радость и сохранится - и даже, может быть, умножится. А по поводу того, что вообще нельзя смеяться, скажу, что, возможно, и лучше было бы, если бы мы всегда плакали, подобно Арсению Великому, но мы для этого очень немощны. Конечно, излишний смех вреден и опустошает, однако иногда, по немощи, лучше пошутить, чем поддаться какой-нибудь гораздо более плохой страсти, например унынию, отчаянию или гневу. Шутки, разумеется, должны быть безобидными, не колкими, не едкими, не оскорбляющими, не обижающими сестру или брата. Безобидные, невинные, умеренные шутки, может быть, в отдельных случаях даже полезны.

Вопрос. У меня не бывает браней, чувствую себя спокойно, как ребенок на руках у взрослых, всегда есть некое чувство защищенности. Это плохо - что нет браней?

Ответ. Когда человек изо всех сил слушается, отсекает во всем свою волю, открывает свои помыслы, старается молиться, то и бывает такое чувство беспечалия. Об этом говорит преподобный авва Дорофей. Конечно, все равно возникнет какая-нибудь брань, появятся какие-то искушения, но в основном у настоящего, истинного послушника должно быть именно такое чувство. Оно совершенно нормальное.

Вопрос. В Четвертой книге Царств есть такой эпизод. Илия сказал Елисею: "Что сделаю тебе, прежде нежели я буду взят от тебя?" И сказал Елисей: "Дух, который в тебе, пусть будет на мне вдвойне" (см. 4Цар.2:9). Батюшка, можно ли, подобно Елисею, желать прийти в ту же меру, что и твой духовный наставник или духовный отец? Если и не вдвойне преуспеть, то хотя бы той же меры достичь. Это не дерзость? И как быть, если есть такое сильное желание?

Ответ. Смотря о ком идет речь. Если речь идет обо мне, то я никому не желаю прийти в такую меру, как я. Не потому, что я подобен Илии пророку, а потому, что я немощный человек. Учу я, как мне кажется, в основном правильно, но, к сожалению, сам часто не могу всего исполнить. Я не хочу оправдываться, но и обвинять себя не желаю... В общем, на самом деле я, конечно, отнюдь не являюсь образцом для подражания. Подражать надо угодникам Божиим, таким людям, как отец Николай Гурьянов, хотя, опять же, он человек скрытый от нас. Он живет втайне, все его добродетели тайные. Что же открыто для нас? - Его прозорливость и необыкновенная доброта, она сквозит во всем его виде. А как он живет и в чем ему подражать - мы ведь этого не знаем, такие люди утаивают свою внутреннюю жизнь. Я думаю, есть здесь среди нас один человек, достойный подражания, но я не буду говорить, кто, потому что при публике, так сказать, это невозможно. Вообще, нас нельзя ставить в пример, на то есть угодники Божии. Не будем много мечтать о себе. Подражать, наверное, можно в каком-то определенном отношении. Допустим, с отца А., быть может, позволительно брать пример в том, что он является ревнителем Православия, сколько-то начитан в святых отцах. Какой-нибудь сестре можно подражать в трудолюбии, например, а другой в том, что она очень послушливая. Это будет разумно, так нам советует делать святитель Игнатий Брянчанинов - видеть в каждом какую-нибудь добрую черту и стараться перенимать ее.

Вопрос. Святые отцы дают совет во время поношения воспринимать бранные слова так, как будто они относятся не к тебе. Но мне кажется, что так можно впасть в пренебрежение к ближним. Видимо, это применимо не ко всякому случаю. Объясните, пожалуйста, как правильно понимать этот совет?

Ответ. Имеется в виду не то, чтобы в буквальном смысле воспринимать поношение так, как бы оно относилось не к тебе, а что нужно сохранять такое же спокойствие в душе, как будто говорят не тебе. Вот что, мне кажется, имеют в виду святые отцы. Потому что иначе это действительно было бы пренебрежением. Такое восприятие - это, скорее, результат, чем средство. Средство здесь - молитва, унижение себя, смирение перед ближним, результат же - при поношении пребывать таким спокойным, будто говорят не мне, а кому-нибудь другому. Допустим, благочинный ругает какого-нибудь послушника за то, что он во время службы вел себя не как подобает. А он говорит: "Это ко мне не относится" - и пребывает совершенно спокойным. Такое поведение, я думаю, неуместно. Или эконом на кого-нибудь кричит: "Что ж ты сделал? Я же тебе сказал вот то сделать, а ты сделал это, неужели не понимаешь, что от тебя требуют?" А тот отвечает: "Ко мне это не относится" - и продолжает делать то, что делал раньше. Эконом в бешенстве убегает, а человек тот пребывает совершенно спокойным и думает: "Вот какой я бесстрастный". Довел всех вокруг себя "до белого каления", а сам остается невозмутимым и полагает, что он бесстрастный. Это говорит отнюдь не о смирении, но, скорее, о гордости. Конечно, тому человеку хорошо, а нам-то каково?

Вопрос. Вероятно, я неправильно понял, но мне показалось, будто Вы сегодня утром говорили, что сейчас не надо благодарить Бога.

Ответ. Я не говорил, что сейчас не надо благодарить Бога. Бога надо всегда благодарить. Литургия, точнее, Евхаристия - это значит благодарение. Как я могу такое говорить, когда я во время Литургии, воздевая руки, всех вас призываю: "Благодарим Господа". Как же после этого я скажу, что сейчас не надо благодарить Бога? Речь шла о том, что нужно смиряться и упор делать не столько на благодарении - потому что здесь можно впасть в гордость, - сколько на покаянии, но я не говорил, что сейчас не надо благодарить Бога. Нужно всегда Его благодарить за те бесчисленные благодеяния, которые Он на нас изливает. В литургической молитве есть такие слова: "...о всех явленных и неявленных благодеяниях, бывших на нас". Мы должны за все непрестанно благодарить Бога, и кто Его не благодарит, тот просто безумный, почти что лишившийся рассудка человек. Я считаю так. Речь шла просто о том, что больше стараний надо прилагать к покаянию, необходимо придавать ему кардинальное, первостепенное значение. Можно сказать, что от покаяния возникнет и настоящее, неподдельное благодарение.

Вопрос. Как-то во время молитвы мне вдруг стало казаться, что я умираю, как будто наступили последние минуты жизни. Может быть, это бесовское наваждение?

Ответ. По моему мнению, это действительно похоже на бесовское наваждение. Еще раз говорю: лучшая и полезнейшая память смерти - безвидная, не отвлекающая от молитвы. Человек может размышлять и представлять себе, допустим, что он умирает при каких-то обстоятельствах, например дома на кровати или в больнице, или еще что-нибудь подобное. И это, полезно или неполезно, хорошо или плохо, является естественным проявлением силы человеческого воображения. А когда вдруг сама собой является перед глазами какая-то картина, то это уже очень подозрительно, и я бы посоветовал не принимать подобного рода образы, потому что прелесть может действовать "под каким угодно соусом", под любым видом, даже под видом памяти смертной. Так было у упомянутого мною основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолы. Он одним действием ума способен был представить себе вечные адские муки, огонь или, с такой же легкостью, вечное блаженство. А он был в глубочайшей прелести! Раз он изобрел такой принцип, как "цель оправдывает средства" (этим принципом по сей день руководствуется орден иезуитов), то, конечно же, он не мог быть святым человеком. Потому что служение Христу, угождение Богу требует соответствующих средств, но невозможно служить Богу при помощи каких-то преступных средств. Несомненно, Игнатий Лойола был прельщенным, и сказанного вполне достаточно, чтобы убедиться в этом.

Вопрос. Один батюшка сказал мне, что в последние времена бесы не будут бояться святой воды и крестного знамения. Чем же тогда защищаться?

Ответ. Я думаю, что все зависит от нашей веры. Бесы, может быть, не будут бояться святой воды и крестного знамения из-за нашего маловерия. Святая вода или крестное знамение не потеряют силу, но бесы перестанут их страшиться потому, что мы не будем иметь должной веры. Расскажу такой эпизод. В Глинской пустыни (это было уже в наше время, в пятидесятых годах) некая колдунья тайно подсунула монаху, кажется, молоко или что-то подобное - заколдованное. Старец, который был соседом по келье того неопытного монаха, прозрел это и, прежде чем тот выпил заколдованное молоко, пришел к нему и сказал: "Ты его не пей". Монах спрашивает: "Почему?" Старец объяснил ему, какова причина. Тот говорит:"А я его перекрестил". "Нет, - возразил старец, - этого мало". Потом он сам перекрестил молоко и сказал: "Теперь можешь пить". Крестное знамение, понятно, одно, но различны сила веры и действие благодати, зависящее от этой веры. Поэтому, может быть, и не будут бесы бояться святой воды и крестного знамения - из-за нашего маловерия. А чем защищаться? Опять же, крестным знамением, молитвой, святой водой и всем, что нам предлагает Святая Церковь. Если же оставим крестное знамение под предлогом того, что бесы его уже не боятся, то, пожалуй, придется идти в баптисты. Святой воды нет, крестного знамения нет - так мы и от баптистов ничем не будем отличаться. Я думаю, что мои слова вы не воспримете буквально.

Вопрос. При воспоминании о смерти в транспорте, например, охватывает страх, что могу умереть без покаяния и Причащения. Молитва в тот момент творится, но она не очень внимательная. Если произойдет авария и я погибну, то с какой душой предстану пред Богом? Простятся ли грехи, если у меня такая невнимательная молитва? Может быть, я не спасусь? Подобное происходит со мной и в течение дня, и перед сном.

Ответ. Я полагаю, что если все эти размышления отвлекают от молитвы, я бы даже сказал, не усугубляют молитву, не делают ее более внимательной, истовой, покаянной, то, значит, они чисто человеческие; и нужно думать не о том, что можешь умереть без Причащения, - о таких вещах, по-моему, размышлять не стоит. Не всякий человек, умерший с Причащением, обязательно спасается, и не всякий, умерший без него, непременно погибает. Надо просто думать о покаянии и, конечно, желательно помышлять, что ты уже как бы умер, предстоишь перед Господом и умоляешь Его о прощении грехов и что, когда ты на самом деле предстанешь перед Ним, у тебя уже не будет времени умолять о помиловании и нужно молить об этом заранее. А где ты умрешь: в аварии или на своей кровати у себя дома - это даже не столь важно. Я считаю, нужно постоянно молиться, Господь даст время для покаяния, если только мы действительно его ищем.

Вопрос. Иногда при молитве приходит, но ненадолго, воспоминание о смерти и размышление о ней. Что сделать, чтобы продлить эти размышления? Или это только действие благодати, а не результат своего понуждения?

Ответ. На мой взгляд, это более действие благодати, чем следствие понуждения, и искусственно продлевать воспоминание о смерти не надо. Постепенно, постепенно оно будет развиваться. Правильнее воспринимать его как веху, как ориентир. Понуждать же себя к этому нужно с некоторой осторожностью.

Вопрос. У Нила Мироточивого в "Посмертных вещаниях" все описано так выразительно, что даже появляется уныние и спасение кажется уже невозможным.

Ответ. Унывать не нужно, читаем мы книги не для того, чтобы унывать, а чтобы исправляться. Есть такая русская поговорка: "У Бога милости много". Вот на что мы должны надеяться, а если мы будем думать только о своих делах, то, пожалуй, все отчаемся.

Вопрос. Я сама в себе путаюсь, - например, порой мне непонятно, действительно ли я согрешила осуждением, так как все было как-то неявно, но все же чувствую, что это было неправильно.

Ответ. Я думаю, надо исповедать это. Если сомневаешься, согрешила или нет, то необходимо о том, что было, рассказать при откровении помыслов и, наверно, на исповеди.

Вопрос. При чтении Евангелия и святых отцов иногда одолевает такая рассеянность, сухость, что трудно понять прочитанное и ничего не запоминается. Как с этим бороться?

Ответ. Как бороться? "Повторение - мать учения". Вот такой простой ответ. Об этом говорит даже Иоанн Дамаскин. В своем труде "Источник знания", в "Философских главах", он рассуждает о том, что мы должны читать и святых отцов, и Священное Писание, и даже философов, но у последних выбирать то, что полезно и может нам, так сказать, пригодиться (сами мы, конечно, делать такую выборку не способны, это удел людей просвещенных Духом). Но он настаивает, что нужно прочитывать и один раз, и другой, и третий. Таким внимательным чтением мы и приобретаем знания. Все очень просто: чтение святых отцов, Священного Писания - это не развлечение (хотя оно и приносит некоторое утешение), а, скорее, труд. Мы же привыкли читать книги ради удовольствия. Мы читаем романы, которые отличаются друг от друга только обложками, смотрим подобные же фильмы, и, конечно, отсюда у нас возникает такое потребительское отношение к чтению. К книгам Священного Писания и святоотеческим мы относимся так, как привыкли, и читаем их мимолетом, а их надо, скорее, изучать, чем читать.

Вопрос. Каким подвигам должны особенно прилежать монахи в наше время?

Ответ. Для монахов нашего времени, не имеющих возможности совершать какие-то особенные подвиги, осталось два подвига: непрестанная молитва и послушание. Благодаря им можно даже прийти в состояние совершенства. Преподобный Григорий Синаит говорит, что послушание - это удивительная лестница, состоящая лишь из одной ступени, которая возводит человека на Небо.

Вопрос. Что означают слова святителя Игнатия: "Милосердствует во мне плоть, милосердствует во мне кровь, милосердствует пристрастие, тщеславие. Но того, чтобы милосердствовала заповедь Божия, - этого не нахожу в себе". Это значит, что надо делать добро ради заповеди и каяться, если поступаешь иначе, или делать его тогда, когда не хочется, и тому, кому не хочется?

Ответ. Святитель Игнатий здесь имеет в виду мнимое милосердие, то, которое происходит от падшего человеческого естества. Во всех нас оно есть, иногда оно бывает сравнительно невинным, допустим когда мы кошечку гладим. Иногда - более вредным, когда мы, например, жалеем своих родных и под предлогом этой жалости думаем, что нам не нужно идти в монастырь или что мы уйдем из монастыря, так как в противном случае наши родные будут огорчаться и, возможно, заболеют и умрут. (И они действительно могут заболеть и умереть, все может быть). Все это и есть милосердие, когда милосердствуют плоть, кровь и прочее. Милосердствует страсть. Бывает такое милосердие, которое мужчина проявляет почему-то именно к женщине, а женщина - к мужчине, здесь тоже милосердствуют плоть и кровь. То же самое скажем и о милосердии к людям одной с тобой национальности, если ему сопутствует ненависть к людям другой национальности. Были приведены примеры ложного, нехристианского милосердия, милосердия падшего естества. А милосердие истинное - оно чисто христианское, то есть евангельское. Иногда оно приобретает такой вид, что кажется ненавистью, как Спаситель говорит: "Кто не возненавидит отца своего, мать, жену свою, детей, не может быть Моим учеником" (см. Лк.14:26). Итак, есть добро естественное, смешанное со злом, святитель Игнатий называет его добром падшего человеческого естества. Оно всегда нечисто, хотя в то же самое время благодаря этому добру, которое сохранилось в нашем естестве, мы способны услышать проповедь о добре истинном, чистом, евангельском. Если бы в нас не было остатков истинного добра, то мы и не могли бы ничего услышать; демоны, например, не в состоянии воспринять евангельскую проповедь. Но само по себе оно всегда действует вместе со злом. Например, я делаю добро и тут же этим тщеславлюсь, горжусь или примешиваются так или иначе другие страсти. Может быть, это не во всех случаях очевидно, однако всегда имеет место. А чистое добро - добро собственно евангельское. Объяснить в двух словах, в чем состоит евангельское добро трудно. Оно отсекает, отделяет то, что в нас есть доброго, от злого. Оно проходит "до разделения души и тела", как и Апостол Павел говорит: "Слово Божие проходит до разделения души и тела" (см. Евр.4:12). Вот чему нужно учиться. Но без молитвы, в особенности без молитвы Иисусовой, трудно научиться этому чистому добру. Мы часто путаем добро истинное и добро падшего человеческого естества. Приведу возмутительный, я бы сказал, пример добра падшего естества. Сейчас нередко устраивают разные соревнования инвалидов: олимпийские игры инвалидов, бег инвалидов, состязания альпинистов-инвалидов. И вот мы видим, как они мчатся на своих колясках... Или танцы для инвалидов: какая-нибудь миловидная, красивая женщина танцует с инвалидом. Казалось бы, так проявляют любовь к инвалидам. Какая же это любовь? Отчасти все это делается напоказ: как бы показывают свою доброту. Вместо того чтобы учить инвалидов покаянию, заставлять их больше думать о вечности и смиряться, они возводят их в прежнее состояние и учат гордости. Им как будто внушают: "Вы ничем не хуже нас". Это омерзительно, гнусно, я бы сказал. Однако сейчас это очень распространено.

Вопрос. Постоянно пью кофе, так что появляется к нему привычка и без него уже не обойтись. Не становится ли это обыкновение страстью, как курение, например? И что лучше: сразу попить кофе или сначала побороться со сном?

Ответ. Лично я не пью кофе только потому, что здоровье не позволяет. Я пил и кофе, и чай, но сейчас, к сожалению, нельзя. И мне стало гораздо тяжелее: усугубилась общая вялость и т.д. Боишься, что обыкновение твое - это пристрастие? Если ты пьешь кофе ради бодрости, то это не пристрастие. А если ради удовольствия, то, наверно, какое-то пристрастие есть. Здесь нужно рассудить. Привычка не значит пристрастие, мы ведь и хлеб, и соль привыкли есть. Кто из нас сядет кушать, если ему хлеб не подадут? Он почувствует, что не наелся, хотя бы он и очень много съел. И такую потребность в хлебе испытывает большинство, по крайней мере у нас в России люди привыкли есть его помногу. Что отсюда следует? Что хлеб стал для нас наркотиком? А если мы не можем есть без соли, то, значит, она тоже для нас является наркотиком? Есть, конечно, такие врачи, которые учат бессолевой диете, но я думаю, что она горю не поможет и мы все равно будем болеть - хоть с солью, хоть без соли. Так что привычка не равнозначна пристрастию. Пить ли кофе сразу или потерпеть? Не знаю, зачем и время тратить, лучше попить кофе сразу. Если ты себя изучил и знаешь, что ты немощный, то и пей немедля. Ради чего "подвизаться" три часа над исполнением дела, которое можно было бы исполнить за полчаса или за час? Будешь бороться с собой, потом скажешь: "Нет, все-таки надо выпить кофе". Так что лучше сделать это сразу и не мучить себя.

Вопрос. Почему в то время, когда Моисей был на горе, а народ израильский бесчинствовал, Аарон все-таки уступил народу и сделал золотого тельца для поклонения? Было ли Аарону за это наказание от Бога?

Ответ. Объясняют его поступок так: видя, что народ совершенно поддался искушению и хотел вернуться в Египет, Аарон пошел на то, чтобы сделать им идола - золотого тельца, лишь бы они не вернулись в Египет. И это было ему извинением; Моисей его, так сказать, извинил, потому что Аарон ради того, чтобы не допустить большего зла, сделал меньшее. Наказания ему за это как будто бы не было.

Вопрос. Зачем Господь заповедал с такими удивительными точностями, как устроить Ковчег Завета?

Ответ. Имеется в виду Ковчег, где хранилась манна? Да? Наверное, для того, чтобы люди ничего не сделали от себя. Поскольку в то время был только один человек, имевший великую благодать и общавшийся с Богом, - Моисей, то через него все, что относилось к устроению Ковчега Завета, было подробно указано. Во времена Нового Завета таких людей уже было много: апостолы, святые отцы, - благодать действовала более полно, и потому не все, касавшееся богослужения, было возвещено сразу с такой же степенью подробности. По крайней мере это не было сразу записано, а преподано устно через апостолов. Потом все это постепенно развивалось и совершенствовалось, потому что немало было людей, исполненных благодати. А во времена Моисея требовалось подробное и точное описание, чтобы не было привнесено ничего человеческого, чтоб не дать повода к какому-то человеческому измышлению, допустим к идолопоклонству. Вот почему все было так точно описано. К тому же Ковчег, видимо, имел символическое значение. Ковчег - это прообраз Божией Матери, на что указывает и пророк Давид. Он говорит: "Воскресни, Господи, в покой Твой, Ты и кивот святыни Твоея" (Пс.131:8). "Кивот святыни" - это Божия Матерь, Которая содержала в Себе Само Слово Божие, Самого Сына Божия, наподобие того, как в Ковчеге содержались, например, манна и принесенные с горы скрижали. Манна - образ Спасителя, пришедшего в мир и дающего Себя в пищу верным, а скрижали - изображение Его учения. Итак, все, касающееся устроения Ковчега Завета, было точно описано для того, чтобы не дать повода к какому-то искажению. Я понимаю так.

Вопрос. Является ли богомыслием так называемая христианская медитация, в которой упражняются папа римский и многие католики, погружая себя в видения ада, рая и т.п.?

Ответ. Само слово "медитация" - такое загадочное - в переводе означает "размышление". Многие слова иностранного происхождения, если их перевести, оказываются самыми обыкновенными. Конечно, такая медитация является богомыслием, но последнее не всегда полезно. Святитель Игнатий Брянчанинов говорит, что, вообще, для человека неподготовленного, не знающего православного учения, духовно неопытного оно может принести вред, и не рекомендует иного богомыслия, кроме размышления о смерти, то есть того вида богомыслия, который смиряет. Правда, здесь упоминаются и размышления об аде, но они тоже могут привести человека к прелести. Если он будет представлять себе все чересчур образно, развивать в себе воображение, то это также будет прелесть, хотя человек вроде бы размышляет о смерти, об адских муках. И это будет не смирять его, а лишь приводить в гордость, так как ему будет казаться, что вот ведь он какой: владеет своим умом и может во мгновение ока изобразить перед собой адские муки (такой способностью, как мы уже говорили, обладал основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола). Потому формально эта "христианская медитация" - богомыслие, но поскольку она не наполнена православным содержанием, то она, без сомнения, является прелестью, как бы верным путем к ней. А то, что так делает папа римский, еще более удостоверяет меня в правильности сделанного заключения. Для меня папа римский не является авторитетом.

Вопрос. Когда молюсь Иисусовой молитвой, сначала, от сильного чувства своей греховности, оттого, что молюсь с каким-то огнем в груди и со слезами, испытываю успокоение, тишину, умиление, любовь к Господу. От этого в груди возникает теплое чувство и появляется радость. Но неожиданно все опрокидывают хульные помыслы, тут же все пропадает, теряется, и я ничего не могу вернуть. Что делать? В последнее время хула мучает особенно сильно. Почему?

Ответ. Не надо поддаваться, не следует обращать на нее внимание. А почему мучает? Почему бы ей не мучить? Что тогда должно нас мучить? Мы хотим, чтобы у нас было так: любовь, мир, смирение, покаяние, милосердие и далее все лучше, лучше, лучше. А когда же брань будет? Святые отцы говорят: "Кто не в борении, тот в прелести". Когда приходят хульные помыслы, нужно ими пренебрегать, презирать их, как учат святые отцы. Если будем обращать на них внимание, размышлять о них, разбираться в них, то они будут усугубляться и совсем нас измучат. Конечно, иногда хульные помыслы бывают от гордости. Но даже в этом случае все равно надо стараться относиться к ним пренебрежительно. Если с блудными помыслами нужно бороться, то на хульные - не обращать внимания. Таково лекарство против них. Не знаю, почему человека удивляет, что у него брани. Я бы удивился, если б у меня не было брани. Отсутствие брани, внутренней борьбы почти всегда означает, что человек либо находится в прелести, либо впал в такое глубокое нерадение, что демоны его не искушают.

Вопрос. На общем правиле при совершении земных поклонов ведущий правило читает молитву вслух. Как быть: мысленно повторять за ним или углубляться в слова своей молитвы?

Ответ. Я думаю, что надо примеряться к тому, кто читает правило, а уже тогда, когда начинают молиться молча, можно углубляться в молитву.

Вопрос. Бывают люди с характерами тихими и спокойными, а бывают, напротив, с буйными и строптивыми. Сильно ли характер влияет на умное делание?

Ответ. Это зависит от произволения человека. Человеку с тихим, спокойным характером, но нерадивому, тихий характер не принесет пользы. А если человек с буйным и строптивым характером будет с собой бороться и понуждать себя изо всех сил, то он может получить еще больше благодати, потому что приложил больше усилий к тому, чтобы победить свои страсти. Поэтому в конечном счете все зависит от произволения человека, а произволение - на то оно и произволение, чтобы быть совершенно свободным и не зависеть ни от чего: ни от погоды, ни от воспитания, ни даже от собственного характера. Бывали случаи, как мы знаем из церковной истории, когда страшные разбойники и убийцы каялись, и случалось, что люди добродетельные, воспитанные в христианских семьях, жили нерадиво и не получали от своего христианского воспитания никакой пользы.

Вопрос. Как правильно среди мира сохранять внимание и избегать соблазнов?

Ответ. Это слишком обширный вопрос. Нужно стараться никогда не оставлять молитву и, по возможности, творить ее внимательно, иметь ревность ко внимательной молитве. Во-первых, прикладывать все усилия к тому, чтобы сохранить молитву и приучить себя, насколько это вообще от человека зависит, молиться непрестанно, во-вторых, присоединить к этой непрестанной молитве стремление, старание молиться внимательно, по возможности. Также стараться ни во что постороннее не вникать, не интересоваться ни тем, что вокруг тебя происходит, ни тем, кто что делает, ни тем, кто как одет. Ни к чему не проявлять никакого любопытства, как бы быть ко всему безразличным. С точки зрения падшего естества, с точки зрения гуманистического понятия о том, что такое добро, это кажется нелепым. На самом же деле это весьма полезно - относиться к людям и вообще ко всему, что вокруг тебя происходит, совершенно безразлично, как бы быть эгоистом ради молитвы. Тогда будет сохраняться некоторое внимание. Допустим, ты поведешь себя иначе, будешь думать: "Ой, бабушка упала, ой, дедушка споткнулся, ой, у него из кармана хотят сейчас что-то вытянуть. А эти ругаются, надо им сказать, чтоб они не ругались. Зачем они матерятся? Сейчас я им сделаю замечание". Однако ты никому не поможешь, ничего не исправишь, никакого добра на самом деле не сделаешь, а только развлечешься. Конечно, я не имею в виду, что не надо помогать человеку, когда он нуждается в помощи, например не поднимать упавшего, думая: "Пусть лежит себе, лишь бы я не рассеивался". Я говорил шутя. Есть случаи, когда действительно необходимо помочь, проявить какую-то отзывчивость - это само собой разумеется, но по большей части то, на что мы обращаем внимание, не имеет значения. Главное, никому ничего не проповедовать и не вступать ни в какие споры. Надо хранить глаза, слух и уста. Тогда, насколько возможно, будешь нерассеянным. В особенности же нужно заботиться о том, чтобы Иисусова молитва была непрестанной и внимательной.

Вопрос. Как узнать, правильно ли ты перенесла брань?

Ответ. Если судить по результату, то о правильном перенесении брани свидетельствуют следующие признаки: не очень сильно поддалась помыслам, не слишком осквернилась, в конечном счете не исполнила того, что тебе внушали помыслы. Если же делать заключение по самому действию, то признаки, наверное, будут таковы: сохранилось внимание при молитве, в ней стало, может быть, больше умиления, прибавилось покаяния, смирения. Все это значит, что брань перенесена правильно. Неправильно - если проявила нетерпение, малодушие, уныние. Я думаю, что от правильного прохождения браней в человеке должно усиливаться мужество, в этой борьбе он как бы закаляется. Иногда подвижники, ведущие брань с дьяволом, приобретают такое мужество, что уже не боятся самой смерти, - такого напряжения требует от них духовная борьба. Вообще-то, вопрос этот очень тонкий. Хорошо было бы все-таки посоветоваться с духовником, рассказать, что происходило в твоей душе, в чем ты согрешила, в чем проявила твердость, мужество, в чем поддалась, в чем сопротивлялась и так далее и каков был результат, - все это надо подробно описать. Трудно, наверное, дать общий, универсальный совет. По крайней мере, я не могу ответить вполне определенно, точно.

Вопрос. Отчего бывает и как преодолеть чувство тяжести, возникающее в душе по непонятной причине?

Ответ. Действительно, иногда по неизвестной причине появляются уныние, сухость, тяжесть. Конечно же, на самом деле это означает, что мы в чем-то согрешили, но не умеем осознать свой грех; не можем понять, вычислить, в чем здесь причина. Думаю, что нужно упорно молиться Иисусовой молитвой, и тогда либо эта тяжесть сама по себе пройдет, либо, может быть, нам откроется причина нашего тяжелого душевного состояния и мы найдем возможность исправиться. Я считаю, в любом случае усердная Иисусова молитва должна помочь, хотя бы мы вначале и не понимали, отчего так с нами происходит.

Вопрос. Чем отличаются смирение, скромность и комплекс неполноценности?

Ответ. Скромность - это понятие вообще не аскетическое. Скромность может быть и в человеке застенчивом, и в человеке воспитанном (то есть воспитанный человек ведет себя скромно), но присутствие в нем этого качества отнюдь не обозначает, что он смиренный. И человек может быть невоспитанным, не знающим правил вежливости, но смиренным. Такой может иногда поступить грубовато, не сказать "простите", "пожалуйста" и вести себя таким образом, что у неопытного человека создастся о нем впечатление как о человеке дерзком. На самом же деле он просто не обучен правилам приличия, но нельзя отсюда делать вывод, что он несмиренный. Наоборот, человек может быть внешне скромным, внутренне же совершенно гордым; такой, однако, умеет себя вести, знает, кому, и когда, и где поклониться, где сказать "спасибо", где сказать "пожалуйста", где скромно улыбнуться, где сделать серьезное лицо; он не выставляет себя, не высказывает откровенно своих мыслей, возможно даже хороших, и таким образом производит впечатление человека смиренного. Но в действительности он таковым не является, он просто воспитанный. Это было сказано о светском понятии скромности. Иногда же скромность бывает частью смирения, одной из его сторон, свойств. В таком случае человек внешне ведет себя смиренно: не выставляет напоказ своих добродетелей, своего образования и других своих каких-то особенных качеств. Здесь скромность - это проявление смирения. Может быть и такое. Что сказать о комплексе неполноценности? Если скромность - понятие двусмысленное, то комплекс неполноценности - вполне однозначное. Оно совершенно светское и, если не ошибаюсь, берет свое начало из учения Зигмунда Фрейда. Фрейд ведет речь о разных комплексах. У кого, по его мнению, нет комплекса неполноценности? Допустим, некрасивая девушка считает себя красавицей, значит, у нее его нет. Она не хочет посмотреть на себя, не желает увидеть, какая она есть на самом деле. Она оденется вызывающим образом, как следует накрасится, воспользуется разными духами и дезодорантами - и вот, у нее уже нет комплекса неполноценности. Или человек со скромными, так сказать, умственными способностями и скромным образованием научится развязно говорить, вовремя, при ком нужно произносить слова иностранного происхождения, и будет казаться, что он очень умный. Так он победит свой комплекс неполноценности. Мне кажется, что гораздо страшнее комплекса неполноценности - комплекс полноценности. Возникновение его у человека - вот это уже страшно. Ужасно, когда человек уверен, что он во всех отношениях полноценный: красивый, умный, образованный, богатый. Иногда встречаются такие люди, и мне кажется, что очень тяжело с ними общаться. Например, заходит некто с комплексом полноценности в автобус и начинает грубо себя вести, сквернословить и так далее. Получается, что люди неполноценные, по сравнению с ним, не знают куда деться от этого полноценного. Кроме того, что Зигмунд Фрейд разумел под комплексом неполноценности? Человек осознает, что у него есть какие-то недостатки, допустим что он некрасивый, или что он, может, имеет даже какие-то страшные пороки, противоестественный разврат например. С точки зрения фрейдизма это комплекс неполноценности. Какого-нибудь развратника убеждают: "Ничего страшного, что вы гомосексуалист, чувствуйте себя свободно, чувствуйте себя, так сказать, вольготно, это всего лишь особое свойство, просто вы принадлежите к сексуальным меньшинствам". Таким образом, людям с самыми разнообразными страшными пороками, с душевным уродством внушается, что они во всех отношениях полноценны. Это очень распространенная на Западе разновидность психологии. Психоанализ, вместо того чтобы призывать людей к покаянию, внушает им, что, несмотря на все свои недостатки, пороки и прочее, они полноценны. "Ничего страшного. Живите спокойно, не мучайтесь, не страдайте". Это есть нечто противоположное исповеди.

Вот что такое комплекс неполноценности, и со смирением ничего общего он не имеет; отождествлять эти два понятия нельзя. Комплекс неполноценности представляет собой иногда обличение совести, а иногда - ущемленную гордость. Допустим, девушка видит, что она некрасива, и от этого переживает, или какой-нибудь человек чувствует, что он по своим умственным способностям уступает тем, кто его окружает, и оттого скорбит. Или, скажем, кто-то завидует своим соседям или друзьям - богатым, преуспевающим в материальном отношении, ощущает себя по сравнению с ними каким-то неполноценным. Некоторые из-за каких-либо своих пороков чувствуют себя ущербными по сравнению с людьми нравственными. Смирение же, как говорят святые отцы, это не то, когда совесть тебя в чем-либо упрекает; оно приходит не прежде, чем человек примирится с совестью. Поэтому не нужно путать обличения совести со смирением. А комплекс неполноценности - явление довольно-таки частое. Если брать во внимание нравственную его сторону, то следует видеть в нем либо обличения совести, либо, как я сказал, ущемленную гордость и вообще ущемленные страсти. Я бы посоветовал православному христианину это понятие совсем устранить из своей души и даже из своего лексикона и не употреблять, хотя бы и в самом "ходячем" смысле, такое выражение, как "у меня (или у тебя) комплекс неполноценности". Мы сами не знаем, что говорим.

Вопрос. Верно ли, что человек живет до тех пор, пока может приносить добрый плод?

Ответ. Я думаю, что нельзя относиться к этому так однозначно. Иногда Бог долготерпит человека, хотя уже совершенно ясно, что никакого плода он не принесет, но все же Господь долготерпит, предоставляя возможность покаяться. Кроме того, некоторые люди живут ради других людей, потому что все мы связаны. В сегодняшней притче говорилось о том, как пастух отделяет овец от козлищ; мы также похожи на стадо, которое вперемешку пасется в этом мире, только в будущей жизни мы будем разделены. Потому существует взаимосвязь и зависимость между некоторыми верующими, благочестивыми людьми и некоторыми неверующими. Иногда это современники, которые так или иначе влияют друг на друга, иногда от нечестивых родителей рождаются люди благочестивые. Об этом можно только догадываться, только одному Богу это ведомо. Бывает, что люди нечестивые живут на земле в благополучии, даже в роскоши, в счастье, ради того чтобы потом они не говорили, что Бог им в этой жизни ничего не даровал, чтобы не упрекали Его, что Он не дал им повода для покаяния, для спасения. Ведь само это благополучие для немощных людей является предлогом для того, чтобы благодарить Бога. Нельзя однозначно сказать, что каждый человек живет только до тех пор, пока может приносить добрый плод. Возможно, к некоторым людям это и относится, а именно к тем, кто духовно развивается; пока такой человек не достигнет, так сказать, своего пика в духовной жизни, Господь его оставляет жить на земле. Иногда кажется, что человек умер преждевременно, на самом же деле он уже находился на вершине своего нравственного развития, для него самого кончина была полезной. В советское время у нас в N был архиепископ Никон (Петин), человек высокодуховной жизни, милостивый, проповедник, истинный святитель. За некоторое время до его внезапной кончины одной женщине было такое видение. В Успенском кафедральном соборе, верхний храм которого освящен в честь Успения Божией Матери, а нижний - во имя святителя Николая, в левом приделе, она увидела как будто бы виноградные лозы, и из них что-то истекало: сок или вино - я точно не помню этого видения. Словом, увидела она как будто зрелый виноград или нечто подобное. Она не понимала, что это значит. Через некоторое время владыка Никон попал в аварию (видимо, подстроили ее коммунисты), после этого он уже не оправился и умер. Его похоронили в том самом месте, где женщина видела виноградные лозы. Там, где ей казалось, что был виноград, находились две иконы: одна в честь того святого, имя которого владыка носил в монашеском постриге, другая в честь того святого, имя которого он носил в миру. Таким образом она поняла, что означает бывшее ей видение, и другим о нем рассказывала. То есть виноград уже созрел, пришла пора его срывать. Хотя архиепископу Никону в то время было пятьдесят четыре или пятьдесят шесть лет и он был и физически крепким, и совершенно здоровым человеком.

Вопрос. Если все в нас Божье, то и любовь к Нему тоже Его дар. Значит, тот, кто не очень любит Бега, не виновен.

Ответ. Любовь, конечно, дар, но порой случается и так, что Господь нам что-либо дарует, а мы отвергаем. Тогда получается, что мы виновны, так как Господь, может быть, не сразу подает человеку совершеннейший дар любви, но что-то малое все равно ему дарует. Если человек принимает это, то Бог дает ему больше, и так в человеке постепенно развиваются дары Божий. Поэтому тот, кто не очень любит Бога, я думаю, все-таки виновен, а вина его в том, что он поданный ему дар не принял, не усвоил себе, не развил в себе и вообще, можно сказать, не понуждал себя к доброму. "Без понуждения не может быть спасения" - есть такая монашеская поговорка.

Вопрос. Вы сказали, что евангельские слова "Блаженны нищие духом" обозначают, что блажен человек, который ни к чему не имеет пристрастия. Читал в толкованиях, что нищим духом назван тот, кто ничего о себе не думает, то есть нищие духом - люди смиренные. Одно ли это и то же толкование? Вижу между ними тесную связь.

Ответ. Святитель Григорий Палама толкует, что нищие духом - это люди беспристрастные, а святитель Феофилакт Болгарский (не знаю, заимствовал ли он это у Иоанна Златоуста или у кого-то еще) толкует нищету духовную как смирение. Я думаю, что смирение не может прийти прежде покаяния, а у нас заповедь о плаче - "Блаженны плачущие" - стоит на втором месте. Сначала "Блаженны нищие духом", потом - "Блаженны плачущие". Если нищие духом - это смиренные, то о чем тогда им плакать? Поэтому я считаю, что толкование святителя Григория Паламы более правильное, чем толкование Феофилакта Болгарского.

Вопрос. Вы говорили, что человек живущий правильно, а учащий криво Царствия Божия не наследует. Что думать об архимандрите Софронии? Имею в виду его отношение к новому стилю, ведь он проповедовал его.

Ответ. Я уже говорил, что всякий человек может ошибаться, даже высокодуховный. Например, святитель Игнатий рассказывает о священнике, которому всегда сослужил Ангел, и тем не менее священник этот имел некоторые еретические мнения. Если бы дьякон, случайно странствовавший в тех местах и ему сослуживший, не обнаружил этих мнений и не обличил бы его, то он, пожалуй, и продолжал бы так думать. Но все же, несмотря на его ошибку, Ангел во время Литургии от священника того не отступал. Возможно, то же самое было и со старцем Софронием. Необходимо учитывать ту толщу неведения, так сказать, которая поначалу отделяла его от познания истины и которую он преодолел, и поэтому Господь, может быть, оказывал ему снисхождение в некоторых его второстепенных заблуждениях.

8 февраля 1998 года.

Игумен Авраам (Рейдман). Беседы о духовной жизни. Часть 4. - Екатеринбург, Изд-во. Ново-Тихвинского женского монастыря, 2001. - 59 с.