Святитель Филарет (Дроздов) [Pagez.ru]



Начало: Святитель Филарет (Дроздов)

Ольга Газизова
Арфа Филарета

Перед образом митрополита Филарета (1782–1867) благоговейно остановится всякий беспристрастный исследователь церковной истории: святитель, чьё житие непорочно, чьи труды, во славу Божию совершённые, неисчислимы, должен был бы, кажется, являть собою "правило веры и образ кротости" для всех тех, кто готов числить себя среди ревнителей благочестия. Впрочем, и сама история склонилась перед великим иерархом в смиренном поклоне: девятнадцатое столетие, которое всероссийский архипастырь святил своим присутствием, было сполна оправдано уже тем, что стало оно "веком Филарета". Но странное дело: признанный решительно всеми, сиятельный митрополит оказался тем не менее всем же и не угоден - не угоден хотя бы отчасти. Неизменно тяготеющие к одному из двух лагерей церковные интеллигенты минувшего и нынешнего столетий относились и относятся к старцу архиерею с некоторым неосознанным недоумением (граничащим подчас с раздражением), продолжая находить его облик - облик чудотворца, прозорливца и молитвенника - отнюдь не иконописным.

Более других возмущены Филаретом стремительные православные прогрессисты: кичась своим правом безнаказанной критики (или, попросту говоря, осуждения) всего священноначалия "снизу доверху", они в негодовании отвергают и саму мысль о том, что нечто поучительное, душеполезное и назидательное можно было бы узреть в житии и деяниях того "закоренелого крепостника и ретрограда", того "ненавистника свободомыслия", каким неизменно выказывал себя непреклонный Филарет. Да и впрямь: пока вся прогрессивная общественность оплакивала казнённых декабристов, воссылая свои приветствия тем, кто томился "во глубине сибирских руд", "жестоковыйный иерарх" - к ужасу всех благонамеренных диссидентов - дерзнул отслужить благодарственный молебен в память об освобождении Отечества от крамолы, безрассудно заявляя по поводу известных событий на Сенатской площади: "Более и более открывается, от каких ужасов и мерзостей избавил нас Бог" (что, впрочем, не только соответствовало истине, но и свидетельствовало о немалой прозорливости старца, который "видел далеко, на много лет вперёд", слишком хорошо представляя себе, что декабристы разбудят Герцена, Герцен развернёт революционную агитацию... плоды которой мы, конечно же, пожинаем и доселе).

Итак, церковные борцы за демократическую Россию вряд ли решатся начертать образ строптивого ретрограда на своих знамёнах. Но тогда, может быть, перед ним склонятся те ревностные охранители, которые с упорством, заслуживающим лучшего применения, призывают нас до скончания века сидеть "всё в той же позицьи"? Увы, непостижимый иерарх надолго скомпрометировал себя и в глазах непоколебимых поклонников России монархической, ибо зело нехороша дерзостная непочтительность святителя по отношению к власть имущим (наипаче же - к благодетелям, венчавшим его милостию и щедротами). Если студент Василий Дроздов отказывается участвовать в церемонно-схоластическом диспуте по случаю именин благоволившего к нему иерарха ("Это театральное действие, я не желаю быть актёром"); если епископ Филарет не соглашается воспевать панегирик праху распутного вельможи (поскольку это, конечно же, "противно Закону Божию и Святой Православной Церкви"); если, наконец, митрополит Филарет дерзит всесильному мирянину - обер-прокурору Синода,- прогоняя занявшего архиерейское место гордеца ехидным "Давно ли, ваше святейшество, получили хиротонию?", то каким же могло быть его отношение к монархам? Оно было просто возмутительным. Подобно святому митрополиту Филиппу, которого иные церковные воители готовы теперь ставить в пример всем иерархам (как живым, так прежде всего и усопшим), непокорный Филарет не щадил и государя, дерзая обличать уже не одного царя, но всех российских монархов, имевших честь быть современниками великого архипастыря. Впрочем, любое Филаретово обличение облечено было в форму почтительного несогласия и законопослушной иронии - иронии не язвящей, но целящей. Если сначала святитель, закапризничав, перечит Николаю I, отказываясь освящать триумфальную арку с изображениями языческих богов (потому что это, само собой, "противно Закону Божию и Святой Православной Церкви"), то позже он же бранится (не оставляя, впрочем, почтительного тона) с его августейшим сыном, который пожелал узнать у иерарха, можно ли сократить утомительно-долгое богослужение. "Можно, - кивает головой раболепный архиерей (легко представить, какой ненавистью засверкали бы при этих словах глаза иных суровых канонистов) и бесстрастно продолжает: - Только следует уменьшить поминовение царской фамилии..."

Впрочем, если юродское фрондёрство святителя ещё можно было бы списать на независимость его характера, то его позиция по вопросам "внешних церковных сношений" вызовет, несомненно, стойкое недовольство тех истинно православных граждан, которые лучшие свои годы тратят на непримиримую борьбу с отвратительным призраком экуменизма, душепагубной чумой бродящим по Европе (да и не только по ней): возмутительный иерарх не только милостиво беседовал с разными инославными нечестивцами, но даже не отказывал иным из них (о ужас!) и в архипастырском благословении, чем не раз давал повод пламенному архимандриту Фотию бранить своего собрата за "чрезмерную терпеливость к еретичеству".

Итак, образ странного архипастыря, смущавшего своей непостижимостью всех - и правых, и левых, и монархистов, и демократов, и консерваторов, и реформаторов, - тайно свидетельствует нам о высоком и прикровенном юродстве того бестрепетного аскета, который умел быть всем для всех и... никем ни для кого. Позволяя себе роскошь дерзить всем понемногу, строптивый митрополит учил нас искусству выскальзывать из любых партийных объятий, памятуя о том, что всякая партия (а само это слово происходит от латинского "часть") разъединяет, меж тем как соединяет всех только религия (слово это происходит от латинского глагола "связывать"); лишь верой и таинствами соединяет всех - в любви Своей - Господь, пришедший "собрати расточенная". Умея нелицеприятно покоряться законной - от Бога поставленной - власти, святитель Филарет умел и по-христиански не доверяться ей вполне, каждым своим деянием будто бы повторяя слова псалмовевца: "Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения". Духом находя церковный смысл во всех общественно-политических эволюциях и пертурбациях, непредсказуемый иерарх (которому, как и всякому мудрецу, "только даль отчётливо видна"), трудился для Вечности, умея при этом снисходить к нужде каждого дня и нимало не заботясь о своей репутации: что за дело до суда человеческого тому, кто "на всякое время и на всякий час" стоит перед судом Божиим? Украшенный всевозможными регалиями, обласканный высочайшими милостями (и тем самым, казалось бы, накрепко порабощённый миродержавными правителями), митрополит с непостижимой лёгкостью проходил сквозь расставляемые миродержцем сети, всем - по завету апостола - служа и никому, кроме Господа, не подчиняясь.

Необъяснимое благодушие святителя многих возмущало: слепцы видели в его благодушии рабское ко всему равнодушие, меж тем как урокам Филаретовой невозмутимости стоило бы более всего внимать именно в наше время, когда всяк готов - по поводу и без повода - истерически вещать о "кризисах" и "катастрофах", лжепророчествуя о немедленном наступлении конца света. Погружённым в пучину вселенского уныния было бы полезно обращать свои взоры к образу бесстрастного святителя, никогда не выпускавшего из рук столь раздражавших Лескова "беленьких чёток" и никогда не позволявшего "тихострую" своей беседы обернуться громокипящими словесами гневных прорицаний. Благодушие иерарха - это знак высокой мудрости того, кто прозревал в сумятице и тумане бессмысленной будто бы повседневности действие божественной Десницы, которая претворяет тёмный хаос человеческих грехов и страстей в небесную гармонию спасительного Домостроения. Сама же гармония ведома лишь тому, чья душа - по совершенству её устроения - подобна непорочной арфе, которая издаёт чистые и точные звуки, Духом Святым из неё извлекаемые. Дух Святой приводил в гармоническое согласие противоречившие друг другу, казалось бы, качества: так сочетались в душе Филарета непреклонность и снисходительность, ревностность и ровность, трезвенно-холодный аналитический ум и пламень прикровенной ("Не нам, не нам, но имени Твоему") любви к Богу и людям.

При пострижении в монашество будущий святитель наречён был именем Филарета Милостивого, но тайно благодеявший и тайно чудотворивший иерарх истинно милостивым своим ликом обращался только к тем, кто открывал своё сердце ему самому, неизменно остававшемуся - при всём своём высоком положении и вопреки ему - человеком "кроткого и молчаливого духа". Пока одни продолжали язвить непредсказуемого святителя ехидными намёками на мнимую его жестокость (в "Мелочах архиерейской жизни" Лесков приводит чьи-то слова о том, что Филарет "ел по одной просфоре, но целым попом закусывал"), другие видели в нём чистую и нежную душу, которой невозможно налюбоваться ("Знакомый с этой уединенной страждущей душою... какою-то необычайной любовью проникаешься к нему, и, право же, мне надо перестать писать, чтобы не потекли слезы из глаз", - свидетельствовал архиепископ Леонид, последний викарий святителя). "Любящие Мя люблю", - сказал Господь, и, стало быть, только любящий пробуждает ответную любовь в том, кого освящает он своей любовью; милостивыми слезами можно оросить только тот дар, который приносится от милующего сердца. Получивший имя милостивого чудотворца, митрополит Филарет смиренно являл себя не только искусным душепопечителем и врачевателем, но и тайным харизматиком. Свидетельством сему - стихотворный ответ святителя на стихи Пушкина ("Дар напрасный, дар случайный...")

Вряд ли кому придёт в голову, что соревноваться с Пушкиным и даже - своею искусностью - победить его (а ответ Филарета столь же глубок по содержанию, сколь кристально безупречен по форме) мог бы только тот, кто по меньшей мере равен ему по таланту. Во всех писаниях Филарета (начиная от будто бы небрежных юношеских писем к домашним и кончая строгими богословскими сочинениями маститого старца) явственно слышен "звук божественной эллинской речи": изящество античных Афин и благородство христианского Константинополя редкостно сочетаются в словесных творениях того, для кого само богословие было высокой поэзией, а поэтическая форма благоговейно облекала высокие истины Нового Завета. Присущий блистательному митрополиту поэтический талант был явлен - во всей его полноте - тогда, когда именно в поэзии, как в некоем духовном лекарстве, явилась особая нужда: "Болящий дух врачует песнопенье:/ Гармонии таинственная власть/ Тяжёлое искупит заблужденье/ И укротит бунтующую страсть (Е. Баратынский). Но если гармоническая душа богослова не могла не почувствовать гармонии (даже и омрачённой греховным унынием) в душе того, кто призван был Творцом к "священной жертве" истинного славословия, то сострадательная душа милостивца не могла не найти средства, способного уврачевать душевные раны скорбящего и недугующего. Только искуснейший врачеватель смог, оценив совершенную форму сосуда - самого поэтического дара - вылить из него яд душепагубного отчаяния, не без основания надеясь, что сей прекрасный сосуд будет наполняться впредь не горькой водой мирской печали, но благоуханным миром благодарения.

...А благодарение, естественно, не могло не излиться из уст того, которого не столько вразумил мудрый сердцеведец, но и изумил редкостный мастер (поскольку лишь высокое мастерство могло бы быть единственным безупречно убедительным аргументом для истинного поэта): в точности повторив рифмы трёх пушкинских четверостиший, Филарет, словно бы усмехаясь, не только поддразнил, но и даже передразнил стихотворца, сохранив при этом редкостное чувство меры, благодаря которому тайная ирония архипастыря не обернулась оскорбительным сарказмом. Ответ Пушкина Филарету известен ("В часы забав иль праздной скуки..."), но далеко не всем известен первоначальный авторский текст последнего его четверостишия, которое было обращено к самому просвещенному архипастырю:

Твоим огнём душа согрета,
Отвергла блеск земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.

(Лишь снисходя к смирению святителя и желая сохранить монашеское инкогнито того, кто подписал своё стихотворение лишь инициалом "Ф.", Пушкин изменил "Филарета" на "серафима" и соответственно "согрета" на "палима").

Ещё мальчиком будущий святитель выучился играть на гуслях (ибо российской арфой будут, конечно, гусли), из струн которых извлекал он церковные напевы, продолжая и позже совершенствоваться в этом таинственном искусстве: преобразовавшись со временем в искусство архиерейства, оно показало нам нового, новозаветного Орфея (а в образе этого мифологического героя первохристиане зачастую изображали сходящего во ад Спасителя). Подчиняясь гармоническим звукам арфы Филарета, живые камни земной Церкви слагались в прекрасное и стройное здание, непрестанно во славу Пресвятой Троицы возрастающее; храмина Вселенской Церкви - Церкви Христовой - непостижимо и нерушимо созидается архиереями - домостроителями ее тайн. И в сонме искуснейших домостроителей Вселенской Церкви - божественный Филарет, арфе которого "в священном ужасе" внемлюи теперь и ангельский собор, и человеческий род.

© Ольга Газизова, http://www.livejournal.com/users/regenta/28376.html
"Московский церковный вестник" №26(44). Декабрь 1990 года.