Святитель Филарет (Дроздов) [Pagez.ru]



Начало: Святитель Филарет (Дроздов)

Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий (Симанский)
Митрополит Филарет о Церкви и государстве
Общая характеристика митрополита Филарета и выяснение значения его для нашего времени До нашего времени признаваемый, непоколебимый авторитет святителя Филарета в вопросах богословских, церковных и государственных. Глубина мысли и сила суждений митрополита Филарета. Замечательные слова И.С. Аксакова в день столетнего юбилея со дня рождения митрополита Филарета. Неисчерпаемость духовного и умственного подвига митрополита Филарета. Прозрение его далеко за пределы своего времени. Необходимость для нашего времени "возврата к заветам филаретовской эпохи". Промыслительное значение деятельности митрополита Филарета в одну из наиболее тяжких в духовно-нравственном отношении эпох русской исторической жизни. Достоинство мнений митрополита Филарета по государственным вопросам. Нравственные качества митрополита Филарета, обнаруженные в его письмах, особенно в письмах к духовнику, отцу наместнику Лавры архимандриту Антонию. Ложность сложившегося мнения о митрополите Филарете как об иерархе суровом и деспотичном. Сложность и трудность задачи исчерпать обзор деятельности митрополита Филарета.

Владыка Филарет говорил как бы в предвидении тех вопросов, которые нас волнуют; он говорил как бы в поучение именно нашему времени.
М.Н. Катков

Прошло уже несколько десятилетий с того вечно памятного, печального и рокового дня, когда митрополит Филарет, этот "высокопарный орел в богословских созерцаниях" [39], паривший высоко над умами умнейших из своих современников, этот "ангел" церкви не Московской только, но и Всероссийской, этот духовный вождь Русской земли, оставил свою великую паству и отошел от временного бытия к вечности. Угас светильник, рукой Господней поднятый на высокий свещник церкви Московской; померк огнь, "этот путеводный огнь, столько времени освещавший пути для корабля Церкви" [40]; но духовная мощь почившего первосвятителя еще доныне чувствуется во всей своей силе; и теперь еще то здесь, то там слышится как бы отзвук тех сильных и мудрых речей, какими поучал свою паству знаменитый, великий во иерархах московский вития - Златоуст. На что, как не на слово митрополита Филарета, опираются всякий раз, когда хотят сильнее ли обосновать, надежнее ли подкрепить, яснее ли выразить свои мысли в вопросах церковно-богословских или церковно-государственных? Чье слово чаще всего берут в непререкаемый базис суждений, как не слово того же митрополита Филарета? Не показывает ли эта неисчерпаемость мысли, эта сила суждений, открывающаяся не только в каждом слове, но и в каждом оттенке, в каждом обороте речи великого мыслителя и богослова, что эта речь его, "умевшая восходить и нисходить до всякого разумения" [41], и до сих пор не потеряла своего значения; что митрополит Филарет "духом возвышался над временами", что "разум его не был пленен ни в какую тесноту" [42]; что с высот своего разумения он одинаково как ясно проникал события ему современные, так презирал и в глубь времен грядущих, а для нас или уже наступивших, или переживаемых?

Слова покойного И.С. Аксакова, что "величавый образ Филарета, более полувека осенявший Русскую Церковь, а с нею и всю Россию, не только не умалился с течением времени, а как будто еще более вырос, ничем и никем доселе не заслоненный, так что даже не вмещается вполне сознанием современников" [43], - эти слова, сказанные двадцать с лишком лет назад, и теперь нисколько не потеряли своей силы. И теперь, когда важнейшие памятники его письменных работ уже обнародованы и сделались достоянием науки, когда мы имеем целую громадную литературу о митрополите Филарете, далеко еще нельзя сказать, что исчерпан окончательно весь этот изумительный умственный подвиг писания, изучения, подвиг размышления о предметах самых возвышенных, тонких и сложных, подвиг, который питал и укреплял до гроба смиренного, при всем величии своего духа, крепкого подвижника мысли.

Думается, что подвиг этот никогда и не будет исчерпан до конца и что необыкновенной "меры" дело пытаться исчерпать глубины духа, его проникавшего; ведь на это потребовалась бы одинаковая с митрополитом Филаретом неоскудеваемая сила мысли и неустанность работы. Ведь "чтобы живописать нашего российского Златоуста и Богослова, нужно самому быть подобным ему богословом и златоустом" [44]. Однако нельзя остановиться на том, что уже сделано. Немыслимо прекратить работу над этим величайшим, почти современным для нас, а для многих и современным исполином богословской, философской, церковной и государственной мысли. Необходимо продолжить и усугубить работу над ним, конечно, не для земной славы его, перешедшего уже к славе небесной и не требующего слабого человеческого восхваления, а для нас самих, для нашего собственного назидания и блага.

Уже тогда, в момент кончины святителя Филарета, наиболее сильные умы понимали, что "многоплодная деятельность его простирается далеко за пределы срока его служения", что "она объемлет все столетие", что "отныне он должен стать неистощимым предметом изучения, которое не преминет внести новые силы в наше сознание, в наше просвещение" [45]; уже тогда эти умы видели, что, кончив свое земное служение, святитель Филарет не перестанет воздействовать на новый ряд поколений и что "прошедшая жизнь великого ума, следившего за всем, на все отзывавшегося и во всем принимавшего участие, снова вступит в действие для созерцающей мысли и разумения" [46].

Тем более теперь, когда прошло уже три с половиной десятка лет со дня блаженной кончины его, когда совершилось после него столько событий, столько переворотов в нашей жизни, когда мы сами, отодвинувшись на много лет вдаль, по закону исторической перспективы можем вернее судить об этом великом историческом лице; для созерцающей мысли, для нашего разумения должно быть ясно, насколько государственный ум митрополита Филарета презирал далее своей эпохи, насколько взор его достигал до нашего времени и слово его касалось явлений, нам современных. Но об этом нельзя упоминать только; нельзя этого касаться лишь мимоходом; необходимо внимательно и глубоко вдуматься в господствующее ныне, часто беспорядочное брожение мысли, сопоставить этот хаос со стройным, целым, светлым и глубоким миросозерцанием и миропониманием великого, так сказать, надвременного старца и извлечь из учения его основательные и созидающе уроки для нашего времени. Но если, с одной стороны, именно в отношении взглядов митрополита Филарета весьма нетрудно приметить проявляющуюся всюду с одинаковой силой мудрую цельность и строгость мышления, зато с другой, при той глубокой розни, которая существует теперь между всеми умами относительно всех основных правил, твердость которых есть первое условие социального порядка, при современной путанице мнений и разнообразии всяких "путей", характерных и знаменательных даже по самому своему наименованию - "новых", весьма трудно установить то среднее пропорциональное, которое характеризовало бы понятия господствующие в сознании современного нам мыслящего общества. Трудно, по словам самого митрополита Филарета, "среди стольких разнообразных воззрений на предметы найти и отделить лучшее и привести разногласие к единству".

Только глубоко внимающие в грустное и, можно сказать, грозное современное положение вещей и обладающие высоким умственным полетом представители нашего передового мыслящего общества высказывают глубоко справедливые мысли о том, как "своевременно пожелать возврата к преждевременно покинутым заветам Филаретовской эпохи. Ибо с этой высоты... гораздо легче разобраться в вопросе, на какие из новых путей нам можно вступать и какие навсегда должны оставаться запретными" [47]. Но эти спокойные и мудрые слова одиноко звучат в общем нестройном гуле всяких страстных, немудрых и неглубоких мыслей и слов нашего времени, которое все более и более "обнаруживает недужный наклон ко всяким новшествам" [48] и все далее и далее удаляется от старых, священных заветов в сторону новых, сомнительных и темных путей.

Промысл Божий, всегда охранявший землю Русскую и если попускавший нередко народные бедствия в виде ли физических зол или в виде брожения умов "на страну далече" от Истины, то в наказание и вразумление, для того чтобы возбудить дремлющие во времена мира и благополучия души, этот премудрый Промысл возжег на свещнице церковной яркий светильник именно в то время, когда, по ходу истории, должен был совершиться коренной переворот древних устоев русской жизни. "Благословенна страна, где пример великих служит светильником для народа и не позволяет надолго сгуститься тьме, распространяемой сынами нечестия" [49]. Таким светильником был Филарет - первосвятитель церкви Московской. Митрополит Филарет был одним из тех избранников Божиих, которых Промысл посылает людям в редкие промежутки времени для того, чтобы показать миру, до какой высоты может подняться человек, искупленный кровию Христа Спасителя и озаренный божественною благодатию. Митрополит Филарет был одним из тех иерархов, которых образует в лоне Святой Церкви Святой Дух, дабы в их лице отобразить все добродетели и совершенства, какими должен был украшен тот, кого Промысл возвышает до высочайшей степени святительского сана. Ни одно имя не подходило более к личности святителя, как имя Филарет, которое он воспринял при пострижении в иночество. В нем, в этом имени, заключается смысл всей жизни иерарха, которая явила его прежде всего и главнее всего "другом добродетели".

Мало кому неизвестно, как близко стоял святитель Филарет, благодаря своему духовному авторитету, к высшим делам церковного и государственного управления; мало кому неизвестно, что он был решителем всех недоумений, судьей важных и трудных дел, постоянным неутомимым защитником веры и Церкви. "Вполне верно то, что ни один важный вопрос, возникавший в последние пятьдесят лет (жизни Московского первоиерарха) в Российской Церкви не прошел мимо него, не разрешен без его деятельного участия. И многие весьма важные вопросы двинуты, поддержаны и приведены к разрешению единственно его мыслью. Таков вопрос о духовных училищах, к разработке которого он был призван еще прежде своего святительства и к которому потом, в продолжение всего своего святительства, прилагал всевозможные попечения. Таков вопрос о переводе Священного Писания на русский язык. Таковы многие и другие вопросы, его мыслью двинутые и решенные. И достойно замечания, что все решенное против его мысли не выдержало суда истории" [50].

Он видел далее обыкновенного взгляда - в этом заключается разгадка его внутренней необыкновенной мощи. Это чувствовали, без сомнения, и его современники, люди, стоявшие близ кормила правления; "довольно заметить, что во всех важнейших делах обращаться к почившему Московскому святителю давно сделалось неизменным обычаем, а решение его почитать безапелляционным и наилучшим - бесспорным правилом" [51].

"Слово его было законом для всех вопрошавших его словесе, и не потому, что оно исходило от лица, властью облеченного, а по своему внутреннему достоинству и содержанию. То, что им сказано, так и не иначе есть и должно быть по существу своему. Тут нечего уже более размышлять и обдумывать. И это общее сознание внутреннего достоинства его слова мало-помалу превратилось почти в безотчетную веру в непогрешимость его слова, его суждения и его решения. Так в решении частных вопросов; так в решении дел" [52].

"Достоинство его мнений по государственным вопросам состоит в истине и силе христианской мысли, проникающей всегда в самую сущность вопроса и стремящейся внести и в государственные вопросы свет откровения, свет веры, в той бестрепетности и безбоязненности, с какими высказываются иногда мысли, заведомо не угодные господствующему направлению времени в неуклонной последовательности и верности самому себе. Что признавал в Бозе почивший святитель истинным прежде, тому верным оставался и впоследствии. Святую веру признавал он основанием царства и сообразно с сим давал и мнения о государственных вопросах" [53].

"Характер его деятельности в вопросах веры и Церкви можно назвать по преимуществу охранительным. То, что утверждено в слове Божием, определено соборами, изъяснено и принято святыми отцами, имело в нем строгого, твердого и ни пред чем не отступавшего хранителя. Из всего этого не уступлено им, можно сказать, ни одной йоты, несмотря ни на какие требования, несмотря на требования, высказывавшиеся во имя столь много уважаемой им науки. Но когда дело шло о вопросах, не имевших вышеуказанных оснований, а утверждавшихся на одном обычае, тогда деятельность его принимала и начинательный характер" [54].

Деятельность его была в течение всей его жизни изумительна по своей обширности и разносторонности. То он писал целые длинные научные трактаты, то глубоко богословствовал и витийствовал словом проповеди, которая всегда предварительно им серьезно обдумывалась и писалась, то развивал свои мысли в целом ряде пространных резолюций по делам епархиальным, то свойственным ему широким, острым и проницательным взглядом орлиным проникал события государственной жизни и давал ответы на запросы, исходившие из разных мест государственного управления, то в письмах к разным лицам: близким, родным и дальним - раскрывал вместе с глубиной своего ума глубину и сердца. В письмах особенно ярко обрисовывается высокая личность великого мужа. В них он является иной раз строгим, взыскательным архиереем, иной раз снисходительным к немощи человеческой, добрым и милостивым пастырем, ученым проповедником и богословом, блюстителем и охранителем науки.

"То с высоты первосвятительского сана поражает он величием духа и прозорливостью, то, углубясь в себя и в не покидавшую его мысль о суете суетствий, удивляет глубиною своего смирения, самоумаления, самоуничижения. То, утомясь трудом самообладания, как бы невольно предается сродному его мирной душе веселонравию и сыплет бисер остроумия не без жалостной и укорительной порою улыбки к пробудившим его многознаменательную веселость своими странными словами или неразумными письмами" [55].

Но лучше всего высокая личность святителя Филарета выясняется в его чудных письмах к своему духовному отцу, другу и любимцу, наместнику Троицкой Лавры архимандриту Антонию. Здесь развертывается пред нами во всей своей дивной красоте чудная душа, необыкновенное сердце девственно чистого младенца злобою, и вместе с тем мудрейшего из мудрых мужа. В этих письмах покойный владыка "является прежде всего мужем духовного делания, созерцателем таин Божиих в проявлениях духовного мира, приемлемых им со смиренною верою древних святых отцов, которые столь часто удостаивались непосредственного проявления благодати Божией. Верный последователь их примерам, он внимательно следит за иноческими подвигами подчиненной ему братии, указует ей прямые пути к духовному преуспеванию, радуется успехам и глубоко скорбит при встречающемся иногда уклонении от иноческих обетов. Всегда строгий к самому себе, он и от подчиненных требует неуклонного исполнения их обязанностей. Но строгость начальственных взысканий он смягчает отеческой любовью и старается скорее уврачевать греховные язвы, нежели наказать согрешившего. Со всем тем способность всецелого прощения... он считает не всякому доступною и признает ее особенным даром, употреблять который должно с осмотрительностью, чтобы снисхождение не обратилось в поблажку. "Дар прощать выше дара исправлять наказанием, - говорит он, - но успевает тот, кто берется за дело меры" [56].

В одном случае он пишет отцу наместнику: "Мне нужно было облегчить себя от мнения, не далее ли должного простираю я снисхождение к чадам непослушания?" Вот как внимательно и серьезно он относится к своему долгу взыскивать за отклонение от должного пути, не менее чем "простирать снисхождение".

Общественное мнение о митрополите Филарете, сложившись исключительно по его необыкновенному уму и по богословским и ораторским его произведениям, конечно, и не подозревало, что в груди его билось сердце, способное к нежной дружбе.

"А между тем сердце это билось любовью не только к избранному им другу (духовнику - наместнику Лавры), но вообще к человечеству и более всего к России. Сколько забот, сколько попечений посвящено было владыкой к уврачеванию всякого рода скорбей! Постигнет ли кого какое-либо несчастие, владыка спешит к нему со словом утешения, проникнутым теплою верою и смиренною покорностью воле Божией, и старается, помогая в скорби, извлечь из самого источника ее урок для направления скорбящего на стезю покаяния и нравственного исправления. Нуждается ли кто в материальной помощи, ему нет отказа в пособии" [57]. И эти пособия широкой, непрерывной волной текли из обильного, правда, источника - средств владыки Московского.

Когда постепенно в уме слагается величественный образ незабвенного приснопамятного, величайшего из великих святителя Филарета, невольно в глубоком благоговении склоняешься пред его святою памятью, невольно удивляешься той глубине, какою отличалась его великая душа, невольно умиляешься его трогательной, истинно младенческой верой, его глубоким смирением, величием всего его нравственного образа; и потому, как тяжко режут слух и сердце легкомысленные упреки, какие воздвигает на великого Филарета и на все время, которого он являлся представителем и руководителем, та, не способная проникать в глубину явлений, часть нашего мыслящего общества, которой, впрочем, не дано, быть может, понять величие и святость его души! Как тяжко видеть, что, не желая и не стремясь поближе ознакомиться с великими творениями великого иерарха, она довольствуется тем странным общим мнением, что будто бы под этим высоким по своим умственным и нравственным достоинствам, строгим аскетическим обликом таится черствое, холодное и суровое сердце!

Но если в письмах владыки к отцу наместнику как к своему духовному отцу, которому открыты тайники души его, особенно отражаются эти дивные ее свойства, то и в сношениях его с другими людьми видна особенная евангельская любовь, какою сердце его горело к его пастве, к людям, вверенным его архипастырской любви и попечению. Вот слова из трогательного и задушевного письма его к В.М. Нарышкиной, в которых отразилась эта любовь его чистая, святая, истинно-пастырская: "Я люблю во Господе московских моих отцов, братий и сестер полною мерою любви, какая вместительна моему недостоинству, и желаю им благословения Божия обильнейшего, нежели какое я испросить могу, но такого, какое Господь по преизбыточествующей благости Своей даровать может и какое они верующей душою принять могут. Не именуя никого, я желаю, чтобы имена их, кои память моя часто теряет, а сердце опять находит, были неизгладимы в книгах животных" [58].

Что еще прибавить можно от себя к этим замечательным словам?

А вот еще образец мягкости и чистоты его сердца. Владыка, отпуская в дальний путь любимого им Андрея Николаевича Муравьева, пишет ему следующие незабвенные строки: "Божие благословение да покрывает вас, возлюбленный в Господе, и мир Божий да соблюдает сердце ваше и разумение ваше. Ангел Божий да сопутствует вам и пребывает с вами.

Мне пусто стало, когда вы меня оставили, и мне пришло на мысль, не к исходу ли моему обрекаете вы меня вашим прощанием. Предчувствие ли это и близкая ли кончина, - ведает Тот, в руке Коего власть и мера дней наших. Но когда вы увидите или услышите мое отхождение в путь всея земли, вспомните тогда ваше отхождение от меня и с тою же близостью души к душе, умилостивительным словом вознесите мое имя и память пред лице Судии моего и вашего. Как просто и паче других снисходительно смотрите вы на меня, так проста и свободна будет ваша о мне молитва; и такую молитву не уничижит Заповедавший, да будем яко дети. Вот вам завещание мое. Желаю, чтобы вам дано было много времени для исполнения оного" [59].

Как на пример глубокого смирения митрополита Филарета, можно указать на отношение его к вопросу о месте его земного упокоения. Вот что читаем мы в одном письме к отцу наместнику Антонию: "Когда придет время земле отойти в землю, добро было бы, если бы моя земля, от грехов тлеющая, очистительными подвигами не уготовляемая к лучшему, сошла в землю и осталась в земном поклонении при ногах молящихся скитян... Достойно моему недостойному праху лежать в опустелой пустыне; но что другим усвояется по достоинству, того я желал бы ради милости моему недостоинству - близости молитвы, близости бескровной жертвы..." [60]

Или вот еще место, характеризующее владыку как истинного, глубоко смиренного архиерея-инока: "Тя рекох друга давно в расположении сердца моего; когда сие провидение Божие устроило, что тя рекох и отца в таинстве, то уже твоей душе остается рещи, до какой степени хочет она не чуждаться уничиженной души моей" [61].

Но и кроме этих мест, особенно ярких и характерных, можно привести целый длинный ряд свидетельств о смирении великого архипастыря; хотя и этих двух примеров очень достаточно для того, чтобы убедиться в ложности и неосновательности мнений и гордости и даже надменности, присущих будто бы его натуре.

Любят противники митрополита Филарета указывать на любовь, которую он будто питал к почестям, на его высокомерное обращение с подчиненным духовенством, на требование от этого духовенства земных поклонов и т.д. Вот некоторое освещение этого вопроса со стороны самого святителя, во-первых, и, во-вторых, со стороны преданнейшего ему, отличавшегося особенным аскетическим образом мыслей, - святителя Леонида.

В одном из писем своих к викарию своему, епископу Дмитровскому Николаю, митрополит Филарет пишет между прочим: "У Васильевской церкви священник вышел ко мне с крестом из лавки. О сих случаях я думаю так: если бы смотреть на них, как на личную почесть, то лучше всего было бы прекратить их. Но я смотрю на них и думаю, что должно смотреть, как на благословение Церкви, а кстати, и как на испытание духовенства в его чине и устроении. В таком разуме я желаю получить благословение из церкви, а не из лавки и видеть священника, делающего свое дело с толком, а не без толка. Он скажет: из церкви не видно, - ответствую: у тебя есть колокольня и звон, который скажет, когда выйти из церкви" [62].

А вот что говорит преосвященный Леонид о требовании будто бы митрополитом Филаретом низкопоклонства и безгласия: "Напрасно думают, что митрополит любил низкопоклонство и безмолвие. Нет, он не терпел низости, подлости, но преследовал гордость, самомнение, превозношение. Лукавство ему было противно столько же, сколько искренность любезна".

"Поклон низкий, поклон земной - такие же издревле принятые в монашестве формы почтения, как пожатие руки, снятие шляпы, только с большим разумом. Кланяются в знак сознания своего недостоинства, своего смирения, признания величия сана и достоинств личных человека. Так целуют руку у священника, как орудие, через которое он от Самой Пресвятой Троицы преподает столь великий дар, дар, столь превышающий все дары земные, что на земле нельзя найти довольно сильных знаков или выражения благодарности за пренебесный дар. Не тот архиерей или иерей унижает себя, который приемлет сии почести, а тот, который удерживает смиренное усердие. Есть ли такой безумец, который, будучи облечен в священную одежду, не к благодати своего сына, а к своему лицу относил бы эти знаки почести? Поэтому, кто удерживает другого от целования руки или поклонения, тот унижает свой сан, ибо являет себя безумцем, который себя поднимает выше сана и на себя переносит почесть, а ближнего унижает тем, что представляет его в каком-то рабском пред собою положении, а себя в господственном, в силу которого он величаво и милостиво освобождает раба от его рабской дани. Владыка не отклонял почести, сану его принадлежащей. Но и не требовал ее. Лишнего же он никогда не требовал и запрещал" [63]. Вот свидетельство лица, служившего под непосредственным начальством и руководством великого святителя не один десяток лет, лица, отличавшегося притом тонким пониманием приличий отношений. А потому, мне кажется, нечего даже останавливаться на тех взглядах, какие имеют на личность владыки люди либерального склада мысли, якобы в духе христианского разумения.

Митрополит Филарет как сам был, прежде всего, человеком долга, понимавшим этот долг в самом глубоком и строгом его смысле, так и от других, от своих подчиненных, требовал такого же честного и строгого взгляда на долг. Теперь любят обращать внимание главнее всего на форму отношений; теперь тяготятся резким словом, строгим требованием начальника, негодуют на него и никогда не простят его, - хотя бы даже этот начальник исполнял свой долг честно и строго, - если он только облекает свои требования не в слишком мягкие формы. Митрополит Филарет принадлежал к другой эпохе, когда люди серьезнее смотрели на вещи, когда они проникали в сущность вещей, ставя форму на второй план. И вот, благодаря подобному серьезному отношению к жизни, и вырабатывались те столпы - воспитанные в духе и силе Филарета, которые и доныне для нас, людей другого времени и, может быть, к сожалению, другого духа, являются примерами должного отношения к жизни вообще и к службе в частности.

Укажите теперь на лицо, которое бы так же неусыпно и неустанно охраняло религиозно-нравственные начала жизни во всех ее направлениях? А митрополит Филарет был не только охранитель, но и зиждитель этих начал. Молитвой своей и своей высокой, почти непостижимой для обыкновенного ума и сердца, жизнью святитель Филарет в течение более пятидесяти лет, как свеча пред Господом, горел и охранял собою свою паству. Он был истинный хозяин и верный страж святой Москвы; он, предстоя пред престолом Божиим, как служитель этого престола, умилостивлял Господа и отводил от своего времени карающие громы небесные. И для нас резко очевидно то падение в нравственной плоскости, которое обнаружилось почти с самого дня его блаженной кончины. Много раз кощунственная и дерзновенная рука и при жизни святителя поднималась на помазанника Божия, но ни разу не доведено было до конца ужасное преступление. Митрополит Филарет молил, предостерегал, предупреждал, предвидел, но, по-видимому, мало внимали его гласу современники; Господь оградил его от ужасного лицезрения цареубийства и отозвал его к Себе гораздо ранее того, как окончательно было разложились нравственные устои русской жизни, и тем грознее стало смотреть время, что не было уже в живых мудрого и прозорливого иерарха. Митрополит предупреждал, что "нынешнее время говорит строго, как Иоанн Креститель, а мы, кажется, мало приносим плодов покаяния, чтобы отдалить секиру от корене древа" [64]. Но тогда мало дорожили этими прещающими словами, мало ценили присутствие подобного глашатая, и вот мы видим плоды этого невнимания. Мы видим, как с поразительною точностью исполнилось его пророческое слово, что все идет к упадку и разложению; наше время является свидетелем этого разложения [65].

И вот всего этого не хотят, да и не могут постигнуть те, которые с яростью обличают святителя Филарета в какой-то резкости, властности, начальственно-суровом тоне. Как далеко им, рассуждающим подобным образом, до постижения высоты взглядов и кругозора митрополита Филарета!

Но, не говоря более об этих невысоких ценителях величайшей и высочайшей личности, думается нам, что превыше меры обыкновенного человеческого суждения дело критики взглядов и действий приснопамятного владыки. Может быть это взгляд ненаучный, неправильный с точки зрения разума, который велит всякую деятельность, втесненную в условия места и времени, ставить на строгий исторический суд; но о научности или правильности можно говорить, когда вопрос идет о критическом отношении к обыкновенному человеку. В данном же случае мы имеем дело не с историческим лицом только, не с великим церковным и государственным деятелем; мы имеем дело прежде всего с благодатью, сиявшей необыкновенным, изумительным блеском во всей личности Московского первоиерарха. Мы имеем дело с чрезвычайной богодарованной силой, с которой не может сравниться никакая естественная, человеческая сила. Мы имеем дело со святостью, пред которою меркнет обыкновенная благочестивая, собранная в себе жизнь православного иерарха. Одним словом, мы имеем дело с лицом предызбранным промыслом Божиим для освящения одной (по нашему крайнему убеждению) из не очень светлых эпох в жизни нашего отечества, когда взамен древних, якобы отживших форм, устанавливались новые формы, которые грозили окончательным ниспровержением всего того, что создалось не силою человеческого творчества, а по особому благопромыслительному Божьему изволению.

Установив такой взгляд на личность нашего иерарха, мы склонны думать, что пред этой личностью можно только преклоняться; что от нее можно только поучаться и что ее светом необходимо освещать все времена прошедшие, настоящие и грядущие, так как благодать остается всегда благодатью, истина - всегда истиной. Никаким требованием эпохи нельзя оправдывать уклонение от благодатных и истинных путей на пути новые, всегда сомнительные. Говорят, что наше время особенно ищет того пути, который ведет к этой истине, и в этом - превосходство нашего времени пред прежними временами. Но зачем искать то, что давно уже найдено? Зачем, не справляясь с прошлым, устремляться собственными усилиями в предняя? Отчего не вопрошать тех великих и мудрых советников, кои в прежние времена освещали истинный древний путь, который, правда, почти всегда ускользает из сознания, когда мысль устремляется на искание нового, отрешенного от древнего? Одним из таких ясных светочей и является личность митрополита Филарета. Он освещал путь в свое время. Он же силен освещать путь и дальнейших времен.

Широка, почти необъятна по своей сложности и по обилию материала задача осветить понятия, укоренившиеся и господствующие в современном сознании, светом взглядов митрополита Филарета. И нет ни одного исследования о нем, которое бы не начиналось с заявления о трудности и невозможности исчерпать до конца эту великую, всестороннюю его деятельность, выяснить все величие, все значение и всю силу его необъятного, высочайшего ума, открыть во всей полноте дивную мощь той благодати, какая осеняла его, подняться до высоты разумения того значения, какое промыслу Божию угодно было дать этой необыкновенной личности. Лучше всего это выразил профессор Московской духовной академии А.О. Лавров-Платонов, впоследствии архиепископ Литовский Алексий, в чудном своем слове на день кончины высокопреосвященного митрополита Филарета, в словах нами уже приведенных: "Нет ума столь глубокого, чтобы исчерпать шестидесятилетнюю изумительно благотворную и разнообразную деятельность представившегося святителя. Нет знания столь обширного, которое могло бы обнять все содержание этой деятельности..."

С этого же заявления должны были начать и мы наше слабое, бедное слово, не столько от ума, сколько от сердца исходящее, от сердца, глубоко чувствующего все величие и все значение незабвенного иерарха, от сердца, с юных, совершенно еще бессознательных лет привыкшего почитать как святого приснопамятного святителя, от сердца признательного за многие опыты его осенения и благословения.

Обозначив этими немногими основными чертами характер и великое историческое значение нашего святителя и отметив его духовный рост от лет младенчества и до того времени, когда он промыслом Божиим изведен был на столь высокое, всероссийское, всецерковное делание, мы обратимся теперь к тем общим началам, из которых исходил он в своих суждениям и взглядах на важнейшие государственные, общественно-нравственные вопросы.

Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий (Симанский). Митрополит Филарет о Церкви и государстве.
© Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2005